Восторг нескладен и упрям:
вцепившись в мартовскую лужу —
ручей, пробившийся наружу, —
ты рубишь жилы леерам
и, цыкнув: «Ты ж не хочешь мерить»,
надежду делишь пополам:
«Вот бы до пóяса! Обвéтрить
должно к опушке, к тем дубкам».
Ручей признал себя рекой,
когда добрался до коленей,
и то, что выше и военней,
на сушу резвой колбасой:
«Вода, прости, я не готова,
за зи́му трудно стать баржой,
но я, пиши: порву швартовы
любой ценой ещё весной!»
А у дубков, а у дубков
другой бесхитростный телёнок
тебя бодает, и ребёнок
слегка седых, но всё ж годков
рукою в небо: «Птица коршун
висит, Ньютóна поборов!
Ах, воздух, до чего ж роскошен,
и крылья вроде поплавков!»
Да только вот, да только вот
(заявлено) «я плохо вижу»
и «ты не против, я поближе»,
что значит: «Началá восход!
Там, у вершины, всё узнаю
(дуб, потерпи, я же не кот):
а вдруг он лонжу применяет,
дурача милый небосвод!»
Растаять сердцем дотемна,
оставив коршуна в восторге,
успеть мудрёно — ветви дóлги,
русалка не искушена:
«Ты подожди меня, хороший!
Я засветло сойду красна, —
ночь, подивившись моей дрожи,
протрёт глаза — а тут весна!» 
