Пустого места дерзостный живот
был полон вот такéнного горенья,
а плебс считал, что это анекдот, —
но нет, он обожал стихосложенье.
В ночи́ звонил, из гроба поднимал:
я пару рифм тебе живопису́ю?
Алел при этом, словно задирал
рубашку на мальце для поцелуя.
Горенье щёк не знает суеты;
уж если он краснел, то от надрыва
душевных сил, и были б рядом льды,
пусть и коктéйльные, они бы вмиг сметливо
осунулись от жара его чувств.
Вот точно так же он пылал, вставляя
врагу в отверстия от ануса до уст
не электроды, нет — неурожаи
на наших тихих брюквенных полях:
холопы, бля, тощают ежечасно,
но до тех пор пока на вёслах я,
мне ничего от вас не надо, это ясно?
О да, горел. Хоть раз, но он болел?
Наверняка горчичниками мама
от пяток до ушей, чтоб ошалел,
его обкладывала, — это ли не драма:
спина мерцала, будто свет звезды,
когда её с Земли, увы, узрели.
Опять же Сочи; помните холсты
«Осатанелый спуск среди метели»?
А уши! Достославный первый класс,
впервые всё: соврал, донёс, подставил;
и Марьиванна маме без прикрас
стучала, как он крысу обезглавил.
Горели ноги, если проходил
весь день, глотая слёзы по офшорам,
и, чтоб отвлечься, спал, смиряя пыл,
не на гвоздях без устали, измором.
Горели ль мы при нём? О, как дрова;
сырых, ручных любили по-хозяйски:
собаки — люди, люди — существа,
и стыла кровь на солнце Иловайска.
Как долго пустота умеет тлеть?
Наш случай затянулся, и рекордно:
покойник гнил всю жизнь, чтоб уцелеть, —
а мы смердели. Как всегда. Прискорбно. 
