Мама, лишь бы не было легко,
если дерево, то лучше бы из дуба,
прорастёт в одном из ледников
(«чернозём», прости, ломает губы),
метры ввысь — забота не твоя,
пара строк найдётся — будет воздух,
свой от холода, просторный, без вранья,
тропосферный, там, где ходят звёзды;
станешь бабочкой и сядешь наблюдать,
как по самой бездорожной ветке
ветром носит устную тетрадь,
а в ней я, спелёнутый и ветхий, —
солнцем взятый на тепло для детворы,
охлаждённой до «использовать как мясо»,
ночью прикарманен во дворы,
где из лиц остались лишь гримасы,
дождиком промытый до иду,
по Москве шагаю к океану,
зноем вывялен — хоть к пиву на свету —
этом, а на том пока что рано;
ветхий — как завет, конечно, ма:
обними того, кому хоть строчка
да поможет — и спадёт с лица зима,
а на дереве моём прорвётся почка.
(Чёрт, забыл. Родной велосипед
не гони, захочет — сам умчится:
он ведь тоже, мама, не в себе,
даром что изломанные спицы.) 
