Рассказывала мама: прежде двор
был больше дома, выше отношений,
в эпоху лета — в год, когда кагор
протёк водопроводом ощущений,
из крана бил — не оторвать детей,
фонтанами свербел в культурных парках,
невинней не было, а может, и подлей
людей, предпочитавших кочегарки
своих воспламеняемых квартир
ночной поре дворовой в раскладушках:
придя со смены, всякий пил кефир
и отмокал до темноты в речушках —
они в ту пору бегали везде —
и, сочный, подавался восвояси:
попеть с душою в общей простоте,
а то и распрямиться в переплясе,
и гордо лечь — до смены шесть часов,
ночь коротка, а тут ещё соседи,
подстилка слева, выговор кирзов,
располагает к вяжущей беседе:
мол, неприглядный свет горит в окне,
когда весь дом ночует, сбившись в массу,
небось, потеют там наедине,
небось не дети и могли бы «ассу»
прийти и сбацать и потолковать
о чуткости текущего момента,
но ни черта — испытывают, мать,
терпение народного цемента,
айда гасить! — Им свет? А чё, айда.
И выносили тихих отщепенцев,
и клали, шикнув, в самый центр бурта
семью к семье, без всяких заусенцев;
лежанок строгий строй на полдвора,
косые взгляды: кто ещё не выжат,
а что поделать — летняя жара…
И ничего — сумели даже выжить. 
