Голубая на морщинистом клеёнчатом
среди беглых рун и кораблей,
чашка брошенная плещется уклончиво,
что за вóды тут — поди посмей:
и́з дому влилось, а там известное,
и́ксом озадачат лишь сорта
выпавших из рук над плоской бездною
вин, да слёз, да вдруг сковорода
ухнет днищем пó столу, и ринутся
за борт недобитые маслá,
а супы подавно в течном минусе —
в них одних ты вряд ли б доплыла;
хорошо, что рядом зябли яблоки,
синие пока что — коль июль,
рукава — несносные кораблики,
нюх укусом множится на нуль;
света ещё нет, но сад уж мажется
в масляный восточный абрикос,
муравей портвейном выпит заживо,
зря ты так, трудяга, на износ;
чашка, чашка, какова ирония:
парню скоро в строй, а ты его…
Микромир в тебе не постороннее,
миру — мир, а лучше б рождество
рядом с яблоней на этом возвышении,
среднем, русском, но ещё вполне;
«Прояви хоть ванну уважения», —
выплакала мне наедине,
только я собрался поздороваться.
Лучше ль тебе, дерево моё? —
Проливал день белый на особицу…
Ночь стихает, утро допоёт. 
