В парке гуляли: дама моя, её мужчина,
некто под маской носящего маску — это был я,
ветром осенним раскачиваемый неотвратимо,
смирный в затишье, был нелюдим, но без нытья;
нежничать сели на заповедной скамейке,
я же мозолил глаза об их нравы, желанья, тела,
и́зо рта в рот переплёвывали, как карамельки,
речи неслышные — зря не читал по губам;
снег опирался, впивался, сходил, а они всё алели:
красной помадой она, он удивлённым лицом,
со стороны умилительно, если б капели
тушь не размыли и чёрные течи ползком
щёки бы не перешарили в поисках устья,
впрочем косые дожди отхлестали, и лик
стал ярче прежнего, с этакой острою грустью,
что подловила её в опрометчивый миг;
брызнули травы, вьюн поженился с косою,
ей это шло, я всегда говорил: «Ты цветёшь»;
перемирились цветы, и стало их будто бы трое:
к двум неразлучным пристала шмелиная дрожь…
Долго ли, коротко ль, я набирался печали,
чтоб подойти и как обухом: «Превозмогу!»
Осенью глаз исклевали, остались детали:
их наконец-то нашли, отыскался и я на суку. 
