Горбушка чёрного спасает наши души:
со всех сторон вотри в неё чеснок
так, чтобы неприятель был контужен,
а свой смешливо попросил ещё зубок
и износил его о корку до мозолей
щепóти троепéрстной, и затем
овечьей солью, чем грязнее, тем рассольней,
шпигуй кусок до чувствованья «съем
немедленно, без никакого сала,
и слюни будут течь, как в Каму Буй»,
но это глупости — горбушка захудала,
пока слаба, и рта в неё не суй.
Густым, душистым украи́нским солнцем,
что в масле бьётся не на смерть — живот,
измызгай хлеб, и пусть вкуси́т суконце,
как капля, растекаясь, нёба ждёт
(подол, рукав, штанина — извините,
пятно навеки, но зато оно
о человеке, набранном в петите, —
своём, отдельном, он и сам пятно).
Что там ещё в питательном мажоре…
Брат чеснока? Нож в спину и на хлеб!
Слёз праздничнее, луковое горе,
на свете нет. Спасибо, что ослеп…
Вот половина — вашу руку, дева!
А эти губы до ушей и сам возьму.
И следом в воду — от речного гнева,
а то пришли и не продрогли по уму. 
