Я «плыть» сказал, и, смыслы нагнетая,
затылок шевельнулся на восток:
изрезанная горная кривая
рвалась волной уже не на глазок:
по пояс пикам и по шею скалам,
вода взялась на горизонт взбежать,
чтоб душно стало, чтобы по лекалам
ничто не рисовалось; только гладь,
отцеженная скучно по линейке,
и никаких тебе каля-маля:
тоните строем, умники в шинельках,
волну кривую глазом округля…
Своими укрепил все переборки,
сплошь дураки, а всё-таки родня:
одни сажали в детстве на закорки,
другие нé дали отчалить без меня;
вот человек двух-трёх стихотворений,
не будь которых, перешли б на рык,
с тех пор ни строчки, но зато нетленней
нет ничего, — первейший из ханыг;
вот сущий мент, отчаянно поганый,
но штука в том, что тоже Иафет:
уже накрытого буранною нирваной
зачем-то выволок меня на тёплый свет;
вот дева, что даёт, как Афродита;
вот тот, кто всякий час безбожно лжёт;
вот автор незабвенного иприта, —
весь нечестивый праведный народ.
Передерёмся, перевешаем друг друга;
кровь потечёт из крана, как вода;
брат брата переедет, шоферюга;
сын мать не пожалеет, сирота;
не раз родимся с новым цветом кожи,
забыв язык, но затвердив иной,
завалим все экзамены — и всё же
к себе вернёмся той же детворой:
нескладной, непутёвой — и живою.
Да, только в том и срам: быть дураком,
но знать, что до поры́ — что раз, весною,
мы поумнеем насовсем — и поделом. 
