Убивающие силой мысли такие, как мы;
реже — кнопкой «пыщь» на клавиатуре,
вытатуированной на излёте долгой зимы
на любой неокоченевшей текстуре,
отфони́вшей своё. А мысли запрещены —
ну, наверное, — гуманизм-то на марше,
как ныне и присно, во имя новой вины, —
такие, как мы, став ледянее — постарше,
голые под простынями на утлых плечах
или в других, не таких, как у нас, тряпках,
жив не буду, опять учудя́т не сгоряча —
вложив во всякую длань по тяпке
для взрыхленья затылков таких, как мы,
и мыслью могу́щих, но мотыгой — чаще,
оттого что мысли обречены: взмыв,
убивают не всякого — и щемяще
(потому, верно, и возбранены); итак
(закончим же мысль): положим, Чехов,
первейший из нелюбимых вами писак,
сгорит от чахотки неслыханным спехом,
в пару дней, так и не сочинив, того,
за что вас прилюдно головой о доску,
«Сада вишнёвого», или как там его
(сорок четыре шва, без заморозки), —
«Чтоб ты сдох, Антонпадлыч!» — да?
Вот почему мотыги и альпенштоки,
гладкоствольные и нарезные как никогда,
а мысли, особенно детские, так жестоки.
Будущего нет, оно ложь; хоть и в исподнем,
такие, как мы, калечат таких же, как мы.
И это завтра? А что же тогда сегодня?
Во множественном числе, кстати, ломы́. 
