С лицом, открытым кулакам и ласкам,
пока все спали, этажи считал:
в субботу в дверь ломись хоть на донбасском,
хоть с sos, хоть горводоканал:
«У вас, ха-ха, стремительные вóды», —
спит мой народ, изрезанный трудом
на потные бесхитростные годы,
а детство остановлено силком.
Лишь женщины из ранних и сметливых,
ну как же, человек и не простой —
за хлебом псу, в напевах, как в нарывах,
а вдруг напишет нежное, — «Постой! —
кричали и чернила с антресолей
в бутылях из-под солнца волокли. —
А псина будет с ситным, и мозолей
её слюне не знать. Не куркули.
Ну что тебе ещё? Мечтай, нелепый. —
И кофий, в руки взяв судьбу, впригляд
гоняли, чтобы вечером «потребуй,
меня потребуй, если хочешь, гад»
шепнуть, робея, гордо и целебно,
и пропадал дурак, предатель, враг
до будних дней. Лишь выходя из плена,
он вспоминал. Летел в лицо кулак.
«Мой хлебный пёс, я сволочь, но я с булкой!»
Но пёс молчал, лишь каша изнутри
нетронутой округлою сосулькой
скулила в миске: «Вот же я, бери».
Но пёс ушёл в окно, — и я в ответе.
Он улетел. Он, может, и не цел.
«Мой ситный друг, до встречи на том свете». —
Я ставлю точку. Я мне надоел. 
