Вот женщина журчит эпиталаму,
щемя меня, мужчину, у стены
холодной, как ледовое «Динамо»,
рекордно где голы отомщены,
«запальчиво, бек, бей, беги к воротам!»
мужчина я, наслышан, как орут,
чтобы ничья с обманчивым, но счётом
озябших уклонила от остуд,
«до трёх мячей за матч», де, «“Генератор”
просаживал», но «искренней ногой…»,
но «смог…». А тут пламёна, и оратор
стихов соблазна грудью за строкой
поводит, как губами за лампасом,
когда чеканно юный генерал
окопами шагает, блея басом:
«Была бы медсестричкой, подобрал,
и…» Ну его, а тут старлей и нежный,
мужчина, я, не изменить жене
хочу и, нарастая центробежно
к краям медовым, выскочить вовне
пытаюсь, но расстёгнутость в природе
столь обнажённо проступает, что
вы ру́ки ни за что не отдерёте,
на счёт «ты скоро?» как рукой снятó,
всё сня́то, не кино же, до улыбки,
не до движений мышц её лица,
хотя его не вижу, в сон, и зыбкий,
гляжусь, с меня довольно мудреца,
коль женщина с ногами, как на марках
спартакиадной Почты СССР,
смятенное шепнула: «Я не парка,
но мы, незнаемые, с места и в карьер,
в безумии без предуготовлений
увязли. Как считаешь, навсегда?»
И я — не знаю, можно ли растленней, —
я не проснулся. С ней остался. Да. 
