Вот чайник, вот его создатель:
один красив, другой до слёз
закашлялся, измяв о дактиль
листок, ушибленный о плёс:
гладь чайных вод ему рекою —
он, боже, пишет, и ему
не чужд неду́г, — дугой живою,
привиделась; по-одному
теклось словам в науке зноя,
когда сбегались пузырьки,
и слог, и речь взрывной волною
захлёбывались, вопреки
чернильной воле не сдаваться
до кожи с литер и кивков
стаканам ранних домочадцев:
не выплывали до звонков
будильников на пять, трамваев;
иначе строчки злили в штиль:
гусиной кожей на припае
дрожали мелочно, — осиль,
переупрямь таких попробуй,
вода стоит, они лежат,
чернила стынут, меднолобой
бумагу кличут и назад
по пузырькам хотят разлиться…
Вот чайник, вот его отец:
один уснул, и на ресницах
сучи́т ногами наконец;
другой, поглаживая взглядом
того, кто гнул, лудил, клепал
и смело прятал под бушлатом,
таща с завода в интервал
между собакою и волком,
о вкусе не воды — вина
«Агдама», яростном и долгом,
подумал нежно: дополна
в рабочий полдень красной влагой
налили, выдули, опять
наполнили и даже дракой
обмыли — больно вспоминать. 
