Разбилось небо, будто чашка,
и звёзды выплеснулись прочь,
и вот уж словари в распашку
пошли, вымарывая ночь:
задумчивой звалась, а стала…
Была лучистой, а теперь
остерегаться вынуждала…
Такой, что не откроешь дверь
себе, шагнувшему в потёмки:
что если сжатая в руках
лопата билась не с позёмкой,
потела, роясь не в снегах,
а укорачивала дальность
дороги высыпавших в мрак?
Ночь стала шанцевой, тональность
сменив с покоя на столбняк.
Глухая ночь. Две чашки чая.
Его — в светилах. Сахар, мёд.
Треплюсь по кухне, выручая
себя: завяну — не придёт.
Что я без чая с Ним? — Растяпа,
расколотивший небеса,
хлебало жвачного масштаба,
разбил, замёл — и ни аза
(аз вроде есмь, да только толку:
увидев, что за небом даль,
опешил (не дорос!) надолго,
и небо вовсе не хрусталь).
А Он — один, без этой чашки?
К чему вся это бормотня?
Кто? Каково Ему? — Бедняжка
без неба, чая и меня. 
