Нас познакомили: они тянулись к птицам,
листвой неоперившейся и клейкой
хватали мух за пóлы и злодейкой,
судьбой двукрылой, тыкались синицам
и пеночкам во след инверсионный:
«А вот кому смекалистых козявок!
Им низко не носилось и вдобавок
они не обольщались обороной».
Повелевали то есть как хотели
букашками залётными, и дружбы
крон и овсянок ширились снаружи
и в яблоках, внутри, цвели отселе
и наливались вплоть до урожая, —
да только кто им, вкусноте, под небом,
у облаков, на воздухе свирепом
и трогательном, выложит, вкушая
в утробах нарицательных циклонов
на сквозняках губных обледенений:
«Вы хороши вне воль и осенений…»
Вот разве вы́пи или бадминтонов
усердные воланы, что взлетели
и увлеклись. Чтоб падать было выше
плодам, деревья задирают крыши,
и тополя окрестные, и ели
грустят: «Не высоки и, эх, не птицы»,
и человек успеет встретить осень:
подолы выпятит под нагоняи сосен —
их шишки шишки набивают о землицу.
А я не жду: мне надо — я с разбега
за яблоками прыгну и в рубаху,
за пазуху, насыплю и со страху
(такая высь!) пересижу до снега.
А то, что зéлены ещё, так это к счастью:
сугробы — страсть, коль яблоко со сластью. 
