Любимая, я — холод, а висок
об угол — это мраморные греки,
вцепившиеся в дальний парусок
у горизонта, изнуряя веки,
следящие с участием за ним —
«конечно же, им правит царь Итаки», —
глаза неосушимы, коль гоним,
а сокрушителен — полны горячей влаги;
«утонемте кораблику вослед!» —
из волн уже зовут, когда за парус
берётся ночь и Одиссея нет, —
они не дни, им ропщется без пауз
и знай себе поётся хорошо, —
ах, все наружу давешние люди.
А этот день, всегдашне трёхгрошов,
хотя бы есть, — и это всё о чуде.
Любимая, ты тоже вдалеке;
спешу и падаю писать тебе из мела:
пожал плечами, блеск на сапоге
вернул, подумав: что ж меня заело…
А кто не мрёт? Но я тебя забыл.
«Так чай иль кофе?» — спросят на чреватом.
Мне всё равно… А, вспомнил: у ветрил
водился смысл, когда мы были рядом.