Пока ты лаешь, пёс (не дашь потрогать лай?),
десятки пар воздушных колебаний
творю и облекаю в отчуждай
и выезжай на них, пока гортанней
не крикнет кто и тихо станет мне:
хожу-пишу, а мог бы, мог бы, мог бы;
мычу сейчас — а человек вовне
сбивает молоко во имя догмы
«дают коровы молоко, и молоко
идёт на всякое, особенно на масло»,
рукой во плошке в стиле рококо
(хитрó) верти́т, покуда не погасло
в нём чувство дать дом новый молоку,
сбивает шуйцей из упрямства, ибо
придумал утром: «С правой начеку,
а левая висит, я левой, типа,
не пробовал ни разу, вот я и»;
вот человек! И я строчу не лёжа,
а в голове, шагая впереди
себя, отставшего, на эн минут моложе,
мычащего, что крем не нужен, стоп,
и ящик подождёт, и с маслом кукиш,
собьёшь мне пачку, я прочту взахлёб,
ты на пальто накопишь и прикупишь,
мне много надо масла, я клянусь,
клянусь в него вгрызаться мытой ложкой
за папу с мамой, за «но, видно, Русь
так уж сотворена», что неотложкой
на этом месте, около угла,
где кухня слева, а погоды справа
(дверь, если б я прибился, завела
под снег ребром и всё наружу «браво»),
всё кончится: в меня воткнули — что?
Мулетой помахав, воткнули шпагу,
«а ты мычал», и воздух в решето
груди ушёл. Я взялся за бумагу. 
