— …А до снарядов, папа, обскажи.
— А до снарядов были поколенья;
семь первых выбивались в мураши:
по кирпичу, исполненные рвенья,
по балке тавровой со схемами эпюр,
хоть по карману, но портландцемента
во всклокоченности ранних шевелюр
и перегаре сдачи эвольвенты
ночной очередного этажа
влагали в дом — и побивала башня
птиц, облака и, нá небо спеша,
была судьбою, смыслом и всегдашней
(и вот уж дирижабли, а не горб,
тянули ввысь стропила и хотенье,
бетон, бидон вина [строитель горд:
до тропосферы вымахало зренье
взирающего снизу нá, — спешит,
закончив труд, хлебнуть и рассмеяться],
зарплату, дев, берёзу и самшит
для рощ, где дух сдаётся и с прохладцей
природа на соперника глядит),
но поколений семь, и у седьмого
язык попридержать — он от обид
прорезался — не вышло: было слово
у каждого своё — и не «люблю», —
и башня «Вавилон» сложилась прахом.
Забросили. Согнули. Ковылю
скормили, чтоб умял целинным махом.
Луна не апельсин и лишним ртам
не достаётся. Что ж, живём, тараща…
— Во что бы то ни стало буду там,
я не чужой ей, я ей настоящий. 
