Разорвали, разъярились — и опять
рвали всё подряд, но не унять
зуд любви к простым движеньям рук,
очертив собою тесный круг:
в горло, в патлы, в рёбра вне себя,
резко на себя, «до дыр! — трубя: —
только на изнанку не смотри», —
красное мозолило внутри,
снова этот абсолютный цвет,
снящийся, расчёсанный, и, нет,
утро не мудрёнее вчера:
ногти чуть не в печени, остра,
струйка вьётся, вскрытая во сне,
цвета «не оставь наедине
с нею — я не знаю середин»,
клином вышибают этот клин:
лошадь норовила мимо — и
позабыть себя, наискоски,
будто бы о гвоздь, в таких местах,
где от яблок ломко на хребтах,
можно, разорвав её мельком, —
правда, разъяришься, а кругом
никого, и чешешь до кости,
или кто-то скучно на ломти,
только бы очнуться, рвёт тебя,
сон невыносимый теребя,
разливая совершенный цвет, —
и тебя отныне больше нет.