«Где этот беспросветный инвалид?!»
И мама, взвившись: «Стыд, а не ребёнок»,
себя смиряя: «Всё переболит:
ещё не долетит, а я спросонок
спрошу у мужа: “Заведём детей?
А то могу. А то сегодня в духе”,
дитя стыдя: «Хотя бы не потей
и не мочись в штаны — не оплеухи
тебя заждáлись», челядь по зубам:
«Откройте же окно, я не кондомы
выбрасывать изволю», ястребам:
«Не трогать, не окурок, скопидомы»,
и за ноги мальчишку, и в простор:
«Прими же его искренне, без лести:
не вздумай отрастить ему мотор,
а то и крылья, падает в зюйд-весте,
или норд-осте, или как там, — вот и пусть»,
и малышу опять: «Не мамкай, сволочь»,
и вновь себе: «Ах, лёгкая, но грусть,
ах, необыкновенная, но горечь,
подите вон» — и выпустила прочь,
как утомительную неживую птицу…
Другой бы, пролетев почти всю ночь
(этаж «Олимп» высок), не поплатиться
не смог бы, верно, но не наш хромой:
он извернулся и вперёд ногами
пикировал — не то бы головой
прихрамывал потом перед веками.