Её предупреждали: не гуляй,
когда дождь спрятался и ты не виновата,
а во дворах — поющих урожай:
повылезли и чешут до упада
сопрано, баритонов и альтов
и забубённых на столы́ и травы,
пока река клубится ото льдов,
а отлучаться хочется направо,
налево и, конечно, взад-вперёд,
а также в дни, когда они не ночью,
в те времена, когда, наоборот,
ночам непросто — склонны к двоеточью:
бог весть за что переврала звезда
дней содержанье и восходит в темень
(а может, мы на юг — айда, айда! —
заплыли через меру, по форштевень),
когда во рту не держится «люблю»,
когда велосипед, и тот не ясен:
не выдуман ещё, а хрусталю
дорожек гололéдичных балясин
так не хватает, не хватает так:
идёшь сама и падаешь сама же,
но, с синяков переходя на шаг,
вступаешь в половодье и пропажу
себя по край (ну что там, на тебе,
подол воздухоплавательный нешто?),
когда от тени в солнечной ходьбе
не оторваться, пролегая между
вот этих строк: не сможешь не подсесть
и выпоешь, и вытянешь любое,
взбежишь на лёд, а ледоход невесть
куда запропастится, китобои
тебя вдруг перепутают с китом,
возьмёшь направо, а придёшь налево,
что будет с днём, когда ты напролом
его пересечёшь и на пригреве
с «люблю» начнёшь бросаться на людей,
сломаешь руку и затопишь ногу?
А в дождь нельзя — исчезнешь. И дождей
она ждала — смываясь понемногу. 
