Иные дни такой бедой припрут:
течёшь в толпе и ищешь, кто под руку
попасть бы мог, а водку близоруко
заесть головкой луковой не в труд;
не задираешься — но вяжешься к себе:
те не ответят, этот тише злаков,
фехтует вряд ли, разве на трубе —
иерихонской, сломанный оплакав
свой кóрсаковский нос. Колишемард
стучит о шаг навстречу зверю в сером:
жандарм, глаза навыкате, в азарт
запав, не станет человека сэром
звать, уложив на землю, только «блёй»:
«Ты, бля, зачем?!. — И выпачкает бéрцы
о губы: — Да руками же прикрой,
чтоб не плескались». Отдаётся в сердце;
такому не умеешь дать отпор:
оно ярит, и ты совсем не против;
так затевались многие из ссор,
до поединка страсти разохотив.
Клинок в руке: «Смотри, в руке клинок! —
А он с “макаровым”. Ну хорошо же, сука. —
Кто секундантом хочет?» Но ни звука
в ответ, лишь фрунт круглится, многоног.