Истерика (отставить, без истерик!)
чуть было не случилась там, где враг
копается в белье: ещё в ней скверик,
в котором прыскали она и дождь, никак
не утихал: и тисы шевелили
промокший воздух, зá полдень лишь свет
включился толком, ветви-простофили
шептаться приняли́сь: «Пообогрет»,
и полный памяти его простудный голос
натужился: «Не “Красная ль Москва”…
знакомый дух…», ни на единый волос
не ошибающийся (да, она), едва
духи струиться начали, и трубка
вдруг распустила глотку: «Мам, ты где?» —
Да я, да тут (на верхней полке)… «“Хрупко,
не трогать, суки”, — экой ерунде
разулыбалась: — запись в документах
не помешала б». Медленно флакон
из сумочки достала (репеллент, нах)
и шею, и запястья, и блузон
дождём красномосковским напитала,
чем уняла сомнения в судьбе.
Спала б, как девочка, в полёте, да сначала
один: «А вы не-тá-ль-что?» и т. п.
пристал, потом другая: «С вами б фотку,
товарищ лейтенант! Ой, капитан
уже, наверное…» (Полить бы вас.) И водку
с пилотом дула. Прыскала, канкан
(в мою, мать, честь) когда салон чудесил.
И слёзы капали, когда завыли гимн:
сняла парик (чего уж) и из кресел
взвилáсь (о Родина, несчастие чужбин):
«Иуд, товарищи, мы “Красною Москвою”
(чужбинное прозванье Novichok)!
Не этой…» Распылила. «…А другою»
(ах, запах Родины). И ни один не слёг. 
