И почти уже выношен, а
неспокоен — так долго снаружи
было нежно, и чуткие уши
знали: это — она, отпилá,
едва вынув ведро из воды,
и холодная, быстро теплея,
добегала до лука-порея,
утром ела, хотелось, тверды
обе были (казалось ей, что
я — она), и, деля со мной жажду,
за водой уходила и дважды
отпивала и пела мне о
неких майских неярких цветах;
это — он, его робкие руки,
распахнув пооконно фрамуги, —
«он (он видел в животных толчках
не её, а его) должен всласть
кислородом дышать, ведь мальчишка», —
обегали вокруг животишки,
живота, животи́ща и впасть
не давали в сомнения и
неспокойства: а если снаружи,
осмелев, эти руки всё хуже
будут день ото дня, в кулаки
превратятся? Боялся три дня,
на последний февральский отборный
сотворился истошной валторной
при мальчишке: встречайте меня! 
