Свитер флотский под трусами,
пильный сломанный передний
нажиты́ми семьюстами
днями стулом из передней
зуб, черничный перевязан
глаз (шмелю попался в руки:
перерыт и безнаказан,
глаз и шмель, и долго звуки
жу и ры в саду висели,
прогоняя, соблазняя:
Ил, сквозняк из иммортели,
самолёты, негодяя,
что не дул, когда болело),
отложения с Силура
на щеках (ещё полдела:
шея мыкалась понуро —
тяжела, на ней с Архея,
с позасентября, и сланцы
речки, ливней, цепенея,
ждали ванны, мыла, глянца),
чуб — какой-то оселéдец
(печенег с Тарасом лошадь
за длины его секретец
óтдали б; ещё умножить —
и вторую клянчить можно, —
впредь расти!), а эти речи?
«Папа, стань переполошным —
или лучше отуречься…
Чуткий папа… В тыкве кто-то,
в самой флегматичной тыкве,
в этой, с телом бегемота,
кто-то… есть. Ты веришь? Тыкни.
Слышишь? Тишина, лишь уши
прислонивших тешат корку.
Помолчим… давай… снаружи… —
и внутри скороговорку,
как прорвёт… Сейчас. Готово!»
Слушал, слышал: звонкий некто
сыпал чаще прочих словом
травяного диалекта
«вира»: то и «вира» это:
«Боже, виру-то как смогут!
Мы огромны даже в нетто».
А в ответ — счастливый гогот.
«Слышал? Вира задавала?»
……………………………………………..!
……………………………………………..!
Майна тоже — но помалу. 
