Баратынский, одна и я

Когда я выхожу орать стихи
на этаже, они меняют лица
и голосами добрыми гневиться
из-за дверей изволят: — Мы глухи,
мы слесаря, мы спим и мы моля —
пока моля, но ты всегда несносен.
…………………………………………………
А я ещё ни звука: просто «Осень»,
«Зима идёт, и тощая земля…»,
портвейна ярче и читать манит,
бесспорная, как ноль-три ко второму
периоду (иль тайму?), и не к лому
зовёт, но к полыханию ланит
и к дрожи уст, и к сырости в очах.
И к щёлканью замков: — Не осень разве? —
подкашиваю выглянувших. — Язве
своей намедни наливал в дождях
на лавке в парке — и стакан подрос,
пока я речь произносил Природе:
мол, дело не в притворном бутерброде,
а в том, что ливни даром и вразнос:
несносный дóма, тёплый, светлый — тут;
смотри, смотри: передрались за лужу
грачи; ещё бы солнца — и сконфужу
тебя совсем любовью; ну — салют.
…………………………………………………..
Портвейн дождём набух и вкусен стал;
в листву свалился, чтоб пропахнуть ею;
теперь я рыж, кленóв — и не посмею
касаться мыла, жарких вод, мочал.
………………………………………………….
Обычно тут ведро воды одна
выносит и окатывает: — Тихо!
Во-первых, ночь. А во-вторых, шумиха.
Отсюда третье: я раздражена.
И ночь не ночь, расплакавшись вослед,
— Ори своё, — велит. И я читаю.
И хлопает в ладоши, и качает
упрямой головой, и тащит плед.