Лес ускользает, он сюжет,
который кто-то впрок напишет —
и в сторону: ¹слагать кади́ши,
²строчить учительный терцет
на покоренье Марса, в коем
и атмосферы ярый рост,
и Ирий яблонный сам-шёст,
но прежде гибели запоем
веков на пять (что меж трёх строк
прочтутся во слезах солёных),
³писать о мерклых небосклонах,
когда Земле настанет срок.
Вот сумасшествие, как осень,
в разгаре: ход назад — вокруг,
вперёд — вокруг, и волапюк
дерев о севере несносен, —
я видел этот север: юг
и то восточнее; круглятся
глаза, конечности, и, вкратце,
любое направленье — крюк.
Вот ночь, и как ты ни упорствуй,
она придёт, почти пришла,
сопят еловые тела,
уже пришла — и будет чёрствой.
Но вот и сиплый огонёк:
лес захотел и к чьей-то даче
завёл: сидят и пьют, чудачат:
целуются, — а тут: «Я ОК,
но выход — где же?» Тянут к лесу
за ру́ку: «Это лес, а вам
сюда». — «Вы — люди. Аз воздам»:
сую — берут — пригóршню песо (?!).
Кто тут герой? А кто сутул:
не Брест, не кузькина, не Тула?
Вот именно: кто дул, кем дуло?
День незаметно ускользнул. 
