У терракоты строгий ритуал:
измять того, кто лепит, до комочка
издёрганного, в горле, чтобы мочка,
отхваченная в раже, стала точкой, —
и вы́танцевался не идеал,
но то, что измывалось и руками
вертело напролёт и ночь, и день,
а прежде снилось: глину разодень,
наказывало, как на бой, мигрень
на лоб надень, на медный, но с мозгами,
дай в руку «стечкина», губам — истошный крик
«За Цинь родное», скоротечность — позе
(он, проорав, падёт, собой навозя
театр военных выходок), а прозе
порыва дай бессмыслие и пшик,
но и прости им всем падёж бараний,
который предстоит, как и коню
под ним — противогаз на морде: ню
в том, что иприту (до него — слепню)
небезразлична лошадь в пору браней,
а лошади так хочется вздохнуть, —
и вот оно. «Оно!» — орёт. До слуха
его доходит крик его: «А уха
ничуть не жалко — воспаренье духа!
Лепил и вылепил, и вылеплен. Вот суть». 
