В молельном месте, теперь на складе
отрезков года, что календарны,
жирует птица не на окладе
(сюда заходят, и в астигмате
в свету из бреши, не из люкарны,
всегда найдутся обрывок хлеба,
кусок хавроньи: заскочат водки
глотнуть, глотают, Бориса с Глебом
слезой омоют и ну по репам,
а голубь зоркий, он сделал фотки,
не дичь, но кладезь обедов в ужин):
сорвётся с свода, уснув некстати
(заобниматься, раз день остужен,
заглянем в ливень; других отдушин
на окском бреге в июле сзади
себя моложе на четвертичный
период нету), — и крыльев нету
упавшей птицы протяжней, зычней,
и горла эхом из безъязычья
и дрожи «вот же!» растут дуэтом
лужёным, терпким, в котором что-то
из слов высоких, но не моленье —
шальная песня, едва ль из мёда —
из лиха: боли как раз без счёта.
Поётся в гулком. Внезапно пенье. 
