Перебегая пруд по силуэту
его густой от выпавшей листвы
шафранной глади, думаешь, что э́то —
запнуться и, разглаживая швы
коленей и локтей, переселиться
напротив — ещё выйдет: и слюда
тонка пока, и кряква на границе
ледка с водой ныряет навсегда
(не может же она те три минуты,
которые бегу, внутри прудá
спешить без вздохов к вкусному чему-то), —
и падаешь, и плещешься, и, да,
пространство укорачиваешь кролем
форсированным, жадным, и опять
задумываешься, нестись ли полем,
чтоб, на ветру усохнув, осмеять,
так, полумысль: «надеюсь, не замёрзну»,
и, вытряхнув из головы комок
воды, бежишь открыто. Если б вёрсты
не стало заметать, а наутёк
от снега в лес пуститься было б правдой,
и не заметил бы, что греюсь не один:
за мной тянулось лето, и преграда —
октябрь — мелка, не смерть, а парусин. 
