Мария честно распивала чай
с Каспаром, Мельхиором, Валтасаром,
которые с усердием пульсаром
(загадочное слово, сухопарым
волхвом произнесённое над паром,
запомнилось) клялись, что не шаляй-
валяй, а понимают: по звезде
пришли: «Она взошла и побежала —
а мы за нею, несмотря на жало
насмешек: мол, звезда, а оплошала —
у иудеев царь — клинок кинжала,
холодный, острый Ирод, и везде
об этом знают: Ирод — навсегда…
Мы, звездочёты, в сущности, уроды:
под нéбом обретаются народы,
онó ведёт их, а не хороводы
вокруг земных царей; первее своды
надзвёздные, — вот вера и беда,
Мария, наша… Наконец звезда
нас привела сюда и безучастно
сияет, что отныне не угаснет,
Младенец ибо — царь. И не напрасно
под нею мы: мы с золотом, соблазна
которого Он избежит. Горда,
но всё-таки прими: оно — царю».
Не избежал: в рот потянул и злато
сосал. Смеялись. Пили чай. Лампада
заката за окном зажглась, сфумато
сияния вокруг Его лохматой
ещё беспечной чёрненькой в зарю
глядящей головёнки очертив.
Дарили ладан — «Он Первосвященник».
И смирну поднесли — «Раз крест близенек,
а Он, Спаситель, смертных с четверенек
подняв, взойдёт на крест». Всех со ступенек
спустила Дева: «Он неприхотлив.
Угробите Его без умащений». 
