В дому, что на ветру и на лугу,
и в поезде, который к рычагу
презрителен и пропускает виды
зудящих на платформах глянцевито
зубастых человечьих пятен, — да
на верхней, разумеется, когда
ещё не решено, куда струиться,
под самой крышей, уронив страницы
с «Евгением», под кентаврийский топ,
который объясним, коль ты взахлёб
читаешь книги с вдалбливаньем знаний
мифических, что остальных румяней,
иначе — нет, загадка и восторг:
«Лапиф и полуконь? сошлись? — и дёрг
друг дружку за кадык и шевелюру?!»
(а это просто осень, ливни, — сдуру
влезаю я, — и облысенье крон:
лист, порыжев, топочет, как Хорон,
бросаясь в помрачении на крышу),
и ветер оторвать хотел бы рыже
глядящиеся в небо кровлю, дом
и отогнать кондитерским кнутом
сто-сколько-там-метровым за секунду
к Тавриде, Тенери́фе, Трапезунду,
а тут и поезд, пусть и под откос
сдувало, и от цепкости колёс
зависело: ты — партизан иль немец,
поймёт, куда тянуться, где поземиц —
но это тоже остров или пляж? —
не водится, обрыдли, фюзеляж
на Наксосе покажет или в Ницце
(…)
спать можно только там — и как там спится!