Вот сядет на глазах, и вот они
не обинуясь выйдут все в поносе,
во рвоте, «виноваты, — брякнут, — дни
последние — кошмар в анабиозе,
но мы сумели, здрасьте, что у вас?
какое у вас время? люди ль — люди?» —
и вновь блевать, когда мы вперепляс,
с Stolichnaya, хлеб-солью, люто: «будет
сначала год торжеств, так долго в вас
хотели верить; нет, до дна, пришельцы,
до дна, до дна, закусывай, не квас», —
так скудно пьют, так бесподобно тельце,
такие сюси-пуси, но любви
неслыханной не будет к ним: не волки,
блюют и сострадают: оторви
Ахметке средний палец из двустволки —
блюют и сострадают, слёз полны, —
так преподобны… Впрочем, чудотворны:
мы сыты навсегда, мы ширины
в себе такой не видели, проворно
жуём картошку жареную и
их славим осмотрительно: «могли бы
печёную, пюре, а посреди
посадок мясо птицы, и́кры рыбы,
но нет: зачем-то жареной растёт».
И, кажется, «Онегина» отныне
напишет всякий, эта или тот,
да что-то вот.