Губы к губам притираются и́наче: ложка?
нижней коснувшись губы, заливает язык?
мёдом? И вкус его резкий болотной морошки
тянется дальше ладонью, нащупавшей стык
у круглобокой столешницы с белой скатёркой.
Слышу, что белой: досадный морошковый след
пальцем снимается, каждым из левой пятёрки,
в рот отправляется с ¹«ай», ²«что такое», ³«ну нет»,
⁴«вкусно — безумно», ⁵«за маму». У завтрака ноток —
ворох: вороньих (на проводе пляшут), ночной
сонной рубашки (потянется после щекоток
паром кофейника, стулом остылым, спиной,
съёжившейся от дырявой погоды), за чашкой
книжки Борис Леонидовича (прошуршит,
если страница затвержена, может, с поблажкой,
пусть и не накрепко, только нетвёрдый петит
будет шептаться опять уже завтра, за кофе).
Губы же трутся о губы инáче, не так!
.
Тысячу лет меня нет, не зовут, и при зове
не шелохнусь. Но всё слышу, ещё не иссяк.