Хорош тот мент, который мёртв.
Ступа
Ты спрашиваешь, чем же он хорош;
ты промокаешь правый глаз и левый,
и снова правый: с мамой его, Евой,
учительствовали: её разгневай —
рыдает, а не злится, а утрёшь
.
с щёк Евочкины слёзы — и глагол
спрягает снова воодушевлённо:
«Убить: убью, убьёшь…»; не из тефлона:
всамделишная, ломкая, Ньютона
шутливо пела: «Он меня низвёл
.
на землю с неба: падать хорошо,
упала как-то — и затяжелела
сынком»; сынок нещадного расстрела
не заслужил, ей-богу: я немела,
когда он, мальчик-с-пальчик, «сам большой!»
.
(«Да щей горшок», ага; он наизусть
«Евгения» читал, такое чудо) —
выкрикивал, на стуле стоя, всюду,
где был свободный стул, любому люду,
и люд лишался речи; ну и пусть,
.
ты говоришь, все говорят, что мент
он, Евин мальчик, был обыкновенный:
пытал и обирал, брал в плен и пленных
насиловал, — но он проникновенно,
как лучший — идеальный — инструмент
.
для чтения «Онегина», читал
«Евгения Онегина»; ты в шоке.
Глаза мента в канаве не жестоки:
мальчишечьи, весёлые, в них строки:
«Итак, я жил…» Но кто-то наповал. 
