Мы жидкие, пахучие, румяные:
по зёрнышку из макового мокро
колода пчёл, покуда не подмокло
и не расползся вкус, по Эмпедоклу,
разобрала меня. Сновали пьяные,
.
давали крюку и не в те фамилии
ломились и кормили чью-то мать,
что, в общем, хорошо: потом сыскать
через летучих, разносящих кладь,
несложно будет: я во всеобилии
.
найдусь: в летучей дневниковой записи:
«Пил странный мёд со вкусом Мандельштама
и цветом Мандельштама в яме хлама,
оставшегося семо и овамо
от класса насекомых. В этой трапезе
.
сначала на известном расстоянии,
потом уже во рту вились слова,
я выкричал их: тяжкая строфа
с дремучим смыслом давешнего шва
на левой стороне груди в дыхании
.
оставила настырность и из памяти
изгладилась. Опять я бессловесен
и глух с рожденья»; нá поле, где тесен
был мир, меня — репьёв, рабочих песен —
прибудет! Право, не переупрямите.
по зёрнышку из макового мокро
колода пчёл, покуда не подмокло
и не расползся вкус, по Эмпедоклу,
разобрала меня. Сновали пьяные,
.
давали крюку и не в те фамилии
ломились и кормили чью-то мать,
что, в общем, хорошо: потом сыскать
через летучих, разносящих кладь,
несложно будет: я во всеобилии
.
найдусь: в летучей дневниковой записи:
«Пил странный мёд со вкусом Мандельштама
и цветом Мандельштама в яме хлама,
оставшегося семо и овамо
от класса насекомых. В этой трапезе
.
сначала на известном расстоянии,
потом уже во рту вились слова,
я выкричал их: тяжкая строфа
с дремучим смыслом давешнего шва
на левой стороне груди в дыхании
.
оставила настырность и из памяти
изгладилась. Опять я бессловесен
и глух с рожденья»; нá поле, где тесен
был мир, меня — репьёв, рабочих песен —
прибудет! Право, не переупрямите.