В отделе дров ломаться, на щепу
поленья изрубая (их в составах
подвозят городами, и в трубу
они летят, не чувствуя в суставах
уже суставов), — это ничего:
края деревьев рощами, лесами
на чурки косят, и из одного
глухого бора (чтобы небесами
они текли) выходит поезд и́
треть поезда, в непроходимой пуще
несметно дров, и все вперегонки
спешат (для разрежения их гущи —
их тоже нескончаемо везут,
и их утилизация — забота),
а из дубравы чурки тьму минут
бегут перед глазами и до пота
доводят: ну-ка наруби из тьмы
на цех печей щепы (чтоб прогорали
насквозь с зубами, уходя в дымы,
в золу, в дожди, в ничто и в пасторали
осенних сытных брюквенных полей).
В отделе дров рвёшь жилы, но терпимо:
щепе даёшь угля (— и веселей,
задиристей старьё и херувимы
перегорают), а в отдел печей
попросишься, набравшись густо пойла
(в заслонок подотдел, где горячей,
но чисто и опрятно: взял из стойла
понравившегося, подвёл, впихнул,
и на двухсотом — всё: гудок со смены),
а после не уверен (личный стул
в печном цеху, сам в белом, тычешь в вену
иглу, чтоб не брыкались, а в Кремле
небось и не узнают, если встретят)
и говоришь: «да нет», навеселе
рубя в щепу свой потаённый трепет.
1 Комментарии
поленья изрубая (их в составах
подвозят городами, и в трубу
они летят, не чувствуя в суставах
уже суставов), — это ничего:
края деревьев рощами, лесами
на чурки косят, и из одного
глухого бора (чтобы небесами
они текли) выходит поезд и́
треть поезда, в непроходимой пуще
несметно дров, и все вперегонки
спешат (для разрежения их гущи —
их тоже нескончаемо везут,
и их утилизация — забота),
а из дубравы чурки тьму минут
бегут перед глазами и до пота
доводят: ну-ка наруби из тьмы
на цех печей щепы (чтоб прогорали
насквозь с зубами, уходя в дымы,
в золу, в дожди, в ничто и в пасторали
осенних сытных брюквенных полей).
В отделе дров рвёшь жилы, но терпимо:
щепе даёшь угля (— и веселей,
задиристей старьё и херувимы
перегорают), а в отдел печей
попросишься, набравшись густо пойла
(в заслонок подотдел, где горячей,
но чисто и опрятно: взял из стойла
понравившегося, подвёл, впихнул,
и на двухсотом — всё: гудок со смены),
а после не уверен (личный стул
в печном цеху, сам в белом, тычешь в вену
иглу, чтоб не брыкались, а в Кремле
небось и не узнают, если встретят)
и говоришь: «да нет», навеселе
рубя в щепу свой потаённый трепет.