Пока

Ещё хлебавший ложками иприт,
Мафусаил, из Аушвица сразу
попавший в Коцуган, где менингит,
скорбут, пеллагра, быт разнообразя
трёх-максимум-пудового зэкá,
не реже убивали, чем охрана,
уран и стужа, нá два волоска
был от конца, да смог и пармезана
по выходе просил седым-седой,
потом молчал в пришибленности годы,
потом иприт-атаку ерундой
назвал — и зажил молодо, и роды
успел принять у пары новых жён
(Ламéх, Елиаким, вы как, мальчишки?),
пока опять не вылез на рожон,
на площадь, где стучали в тон сердчишки,
где снова не погиб, хотя рука
солдатика с сапёрною лопаткой
кромсала и кромсала. И, пока
он собирался с мыслями, чтоб шаткой,
ребячливой и немощной назвать
сапёрную лопатку, под катюшу,
как в град, попал, и снова благодать
блюстителя небесного не вчуже
была, но точно в срок и изнутри:
Мафусаил поднялся (не на нóги —
остались где-то там, и снегири
искали в деревяшках, как в эклоге,
бутоны одуванчиков, поля
бутонов одуванчиков), катюша
поблёкла, стала цацкою, «паля
из ей, — он усмехался, — только мушек
цеце пугать до рвоты»; он простил
катюшу с её градом и торнадо.
И тут его прикончил не тротил —
макетный нож в руках меньшого брата.