Дитя в нечеловеческих

Светилось ли рожоное дитя,
впервые отобедав и впервые
снаружи прикорнув, ещё цедя,
смакуя материнские простые
молочные хлеба? Ну а халву
едали ли на празднике рожденья?
А пили ли меды? А «заживу
во счастии под этакою сенью»
кричали ли, тостуя в честь дитя,
сытея от медов, халвы, явленья?
А отче где? Качать его, сердя
усердием качания и рвеньем
подбросить выше ив-берёз-осин!
Как бишь его? Иосиф? Ваня? Ва-а-аня!
А матерь как? довольна ли, что сын?
Как бишь её? Мария? Эй, маманя!
Ах, Пелагея? Полечка, идёт.
А что волхвы? наведались? с бакшишем?
(…)
Дитя явилось мёртвым в снежный лёт,
в Наро-Фоминске выпало по крыши.
Тошнотики, картофельная гниль,
под снегом завалявшаяся в поле, —
кутья при погребении. Бутыль
колодезной воды для шелупони,
трёх девочек, тошнотики запить.
Ругался дед: «Не думай убиваться.
О девочках печалься, Поля. Прыть
в слезах и смерти — дрянь, родная цаца».
Отец — на фронте, водит поезда.
А матерь умерла через неделю:
волхвы пришли заранее, стыда
не ведая, раздетую в метели
по улице гоняли и в живот
совали пистолеты-пулемёты,
снимались и смеялись («Заживёт!»?),
не мельхиоры — фрицы, гансы, отто.

1 Комментарии