Дети кричали: «Зима», позабыв слово «март»:
утром был март, была долгая манная каша;
в полдень был март, сволокли пианино в ломбард,
чтобы купить долгой манки. Кричали: «Поглажу»,
вспомнив, что снег — это санки, детали его,
горки и счастье, ещё одни частности снега;
гладили снег, восклицая довольно: «Во-во»:
снег ледяным был, во рту согревался, и некто
«Сволочи, он же фонит», — вырывал у них снег.
Дети кричали: «Устали» и падали низко:
с горки катились в беспамятстве, но на ночлег
не оставались под горкой; очнувшись, ириски
шли им на ум, им кричалось: «Ириски»: а вдруг
за пианино отсыпали фунтик ирисок.
Дети кричали: «Как чешется», и длинный цуг
сбрасывал шлемы танкистов, и делался склизок
голенький череп у каждого — струпья текли,
пальцы их рвали, и струпья привычно болели.
«Зá руки», — дети кричали, и строй из сопли,
рваного цуга, став парной упряжкой, отселе
дó дому плёлся, вцепившись в товарища пó
долгому ходу до дома. И так доходили:
за руки взявшись, доходят всегда «на слабо»:
дети кричат: «Не слабо», — и доходят, ну, или…
утром был март, была долгая манная каша;
в полдень был март, сволокли пианино в ломбард,
чтобы купить долгой манки. Кричали: «Поглажу»,
вспомнив, что снег — это санки, детали его,
горки и счастье, ещё одни частности снега;
гладили снег, восклицая довольно: «Во-во»:
снег ледяным был, во рту согревался, и некто
«Сволочи, он же фонит», — вырывал у них снег.
Дети кричали: «Устали» и падали низко:
с горки катились в беспамятстве, но на ночлег
не оставались под горкой; очнувшись, ириски
шли им на ум, им кричалось: «Ириски»: а вдруг
за пианино отсыпали фунтик ирисок.
Дети кричали: «Как чешется», и длинный цуг
сбрасывал шлемы танкистов, и делался склизок
голенький череп у каждого — струпья текли,
пальцы их рвали, и струпья привычно болели.
«Зá руки», — дети кричали, и строй из сопли,
рваного цуга, став парной упряжкой, отселе
дó дому плёлся, вцепившись в товарища пó
долгому ходу до дома. И так доходили:
за руки взявшись, доходят всегда «на слабо»:
дети кричат: «Не слабо», — и доходят, ну, или…