Таблетки горстью сытной сыплют. «Пей», —
натаскивают гулкой глоткой. Пью.
И ладно бы они тоску тупей
выделывали всеми десятью
пригóршнями на десять дней вперёд,
ломая ей по косточке хребет, —
но нет, но нет, заглот другим берёт:
я глохну, я не слышу, марафет
законченный. Но — губы: по губам
я научаюсь считывать тоску.
Когда они со злостью пополам
о Новом годе шепчутся в кругу,
я узнаю́, что «может, никогда»,
что «часа, дня и года, ах, никто
не знает, к сожалению» и «да,
при нашей жизни вряд ли», и в пальто
садятся пить, и тост всегда один:
«Желаем, чтобы сдох, — и мы тогда…»
И сытно колют мне аминазин,
заметив блеск в глазах моих и рта
потугу крикнуть: «Дайте ж пистолет —
и с Новым годом будьте начеку».
И снова я с иголочки одет
в рубаху для смиренья и тоску.
натаскивают гулкой глоткой. Пью.
И ладно бы они тоску тупей
выделывали всеми десятью
пригóршнями на десять дней вперёд,
ломая ей по косточке хребет, —
но нет, но нет, заглот другим берёт:
я глохну, я не слышу, марафет
законченный. Но — губы: по губам
я научаюсь считывать тоску.
Когда они со злостью пополам
о Новом годе шепчутся в кругу,
я узнаю́, что «может, никогда»,
что «часа, дня и года, ах, никто
не знает, к сожалению» и «да,
при нашей жизни вряд ли», и в пальто
садятся пить, и тост всегда один:
«Желаем, чтобы сдох, — и мы тогда…»
И сытно колют мне аминазин,
заметив блеск в глазах моих и рта
потугу крикнуть: «Дайте ж пистолет —
и с Новым годом будьте начеку».
И снова я с иголочки одет
в рубаху для смиренья и тоску.