По горло ем селёдки: знай хвосты,
когда в меня влезает пара, тройка
селёдок, изо рта торчат. Чисты
в порывах: только б внутрь забраться; пройды,
а не плоды засольных синь-морей;
из рук — на грудь и влажно вокруг шеи:
опутывают, как угри, угрей,
мол, рыбку из глубин; не рыбки — змеи;
и тычут в морду: заглоти, и мы
поселимся в тебе, тебе под блюдо
«Когда не станет красного» взаймы
дадим-де, да, дадим-де, а покуда
глотай, мол, мы не гвозди, и копти.
.
Селёдка в бочках всякого посола
подкатывает к, в дверях «поди!»
не скажешь ей — пришла и уколола
заботой во сердечный аппарат
(какой я кот! я кабысдох). Впускаю.
И залезает в глотку. И умят
бываю ею часто: бочковая,
почти форшмак, с картошкой — эликсир,
а воскрешает не мяском — но рыбкой.
И, став селёдкой, я прощаю мир —
он вряд ли зло, эксцесс он и ошибка.
когда в меня влезает пара, тройка
селёдок, изо рта торчат. Чисты
в порывах: только б внутрь забраться; пройды,
а не плоды засольных синь-морей;
из рук — на грудь и влажно вокруг шеи:
опутывают, как угри, угрей,
мол, рыбку из глубин; не рыбки — змеи;
и тычут в морду: заглоти, и мы
поселимся в тебе, тебе под блюдо
«Когда не станет красного» взаймы
дадим-де, да, дадим-де, а покуда
глотай, мол, мы не гвозди, и копти.
.
Селёдка в бочках всякого посола
подкатывает к, в дверях «поди!»
не скажешь ей — пришла и уколола
заботой во сердечный аппарат
(какой я кот! я кабысдох). Впускаю.
И залезает в глотку. И умят
бываю ею часто: бочковая,
почти форшмак, с картошкой — эликсир,
а воскрешает не мяском — но рыбкой.
И, став селёдкой, я прощаю мир —
он вряд ли зло, эксцесс он и ошибка.