Делай — четыре

Взвод гансов ивановых колет сено,
сплетённое уныло, но степенно:
черты лица не гансом, но штыком
распознаются на лету, и ком —
глаз, голубой, из недр сдобной булки,
осколки близорукости, прогулки
Анюты Керн с Ним видевшие (в нём,
в лорнете, у потомков ночью-днём
была нужда, пусть видели отменно,
морковь, спасибо, на пространствах хрена,
бывает, продирается на свет,
несомый ясным русским небосклоном), —
погрязнув в чернозёме бастионном,
авось взойдёт, а след сапожный — нет.
.
Он жив ещё, болван врага из сена,
и «делай — два» в зубах, самозабвенно
творя прикладом не погром, так снос
желтушных от огарков папирос
обеих челюстей, увязнув, криком
в болване откликается: «Анти́кам
вы подражали б, не ломали б рты, —
мне ртом в шарашке после за труды
строителей, вот вам смешно, ракеты
разделывать, мне пастью взрывпакеты
за шиворот засовывать козлам.
Как выпевать им пожеланья смерти,
коль нету рта! Пожалуйста, забейте».
И «делай — два» поддакивает ртам.
.
А вот и упражненье «Сердцу больно:
втыкать, пока не прозвучит: “довольно”,
оно не прозвучит, покуда сон
солдата не уложит, ну а он
не свалит никого, пока отчизна
в тревоге за себя и ненавистна
Остазии и прочим, а она
в опасности всегда, во всём война
Остазии с отчизной виновата,
покуда пухом, а не стекловатой
Земля на всех фронтах и изнутри
противнику, поэтому мы тычем,
мы тычем без конца, таков обычай.
Воткнули ну-ка в сердце. Делай — три».