Пако, который хотел
всех нас вывезти, но кончились рельсы
Жёлтый почтовый пакет без марок и словечка лежал на путях между Баковкой и Трёхгоркой, своими двумя третями ближе к Москве. Пухлый и обгаженный скорыми, он упал в зелёный армейский ящик с надписью «Неведомое». Потом дрезина чуть не наскочила на всё ещё дымящийся дробовик Ремингтона, а через семьсот аршин под колёса мог угодить, кажется (сопел), спящий велосипедист. Ружьё дрезинщик Полустанкский порубил топором, а засоню на гоночном бережно отнёс аж к шоссе — чтобы тот, проснувшись, нёсся по гладкому и почивал в кюветах. За это время пробежало три товарных плюс два скорых «Воркута — Магадан».
.
Ванечка записывал: танков на открытых платформах толпилось на три полка; танкистов в теплушках замерзало с запасом (мальчишки кричали ему в щели: «Передай маме, парень»); собаки, прикованные к танкам, махали ему 132-мя хвостами; прикованная к собакам вохрá отворачивалась в слезах (ибо Ванечка отставал умственно, что было видно за версту: Ванечка целился в вохру из искусного деревянного «шмайсера», и вохра не отвечала) 132 раза; загримированных под пассажиров с югóв зэков было по двадцать семь в каждом купе (всего, как показала Ванечке логарифмическая линейка, 702 будущих урановых копателя); угля первому паровозу хватит до Освенцима, второму — до Нюрнберга. Ночью Ванечка передаст всё это клотиковым фонарём на ущербный месяц. Между делом Ванечка слепил из снега подсолнух и закопал его в сытной снежной целине, где ему будет беззаботно прорастать.
.
Неумелые макеты трупов с нарисованными скорбными лицами (резиновые мешки с прогорклым желе из картофельных тошнотиков и армейской махорки, от которого отказались собаки) дрезинщик оттаскивал с путей с бесстрастной миной: кого-то они кормят (поезда останавливаются, из них выходят, на вышедших нападают, отнимая у них бумажники с водянистыми керенками и вырывая из рук детей, если керенок на покупку детей явно не хватает), а кого-то пугают. Упавшей с неба космической отвёрткой протыкал мешок, и Ванечка приплясывал на нём, освобождая затейное народное изобретение.
.
Найденные на путях использованные кофейные капсулы и чайные пакетики Полустанкский утаивал: ящик «Съестное» был всегда пуст. «Для души и напитков», — объяснял дрезинщик Ванечке. Вечером выпрастывал, смешивал и сушил; сухое заваривал родниковой водой и упивался, ведя довольные разговоры: «Вот перебрался ты в Корею, полюбила и пригрела тебя кореянка, даже дети пошли, — и тут ты даёшь маху: “Дубровского” ей читаешь с выражением, говоришь то, что думаешь, — и она на тебя доносит. Представляешь, Ванечка: любимая, любит, а ябедничает».
.
Пути хорошие, долгие, двухколейные, находится многое. Испражнения складируются в пакеты и закапываются на глубину, где мерзлота делает из них цуциков. Но один пакет — всегда на анализ, чему дрезинщик посвящает ту часть вечера, что предшествует колониальнопитию: если глисты на месте — значит, не всё ещё потеряно, а если пропадают на три недели, дóлжно сигнализировать. И, конечно, снег: Полустанкский сработал ковш, вырубленный из единого тела дуба, который сметает все наносы на пути дрезины, если крутящий ногами чугунные колёсики Ванечка ел много каши.
.
В конверте нашлись: дагерротип мальчиков и собаки породы «клякса» с надписью: «Чтобы вы нас узнали. Я справа»; стишки с пометкой: «Папины. Чтобы вы нас спасли, потому что мне только семь, но я уже подаю надежды», три штуки:
Летняя ночь (из Альберта Джозефа Мура)
А вот и дама моя пришли
и что-то делают в темноте.
Не догола ли оне, в нули-
кресты играя с собой в тщете
хотя бы раз одолеть себя,
на раздеванье играя, уж
раздеты и, рыжиной свербя
луну в окне, чей мазок уклюж,
позируют для этюдов фаз
«Оне задумались, с кем бы лечь»,
«Оне потягиваются, вас
не замечая», «Оне сну встречь
в постель упали», «Оне власы
тесёмкой вяжут, и этот плен
снопам пшеницы до бирюзы
завиден, но уж таков обмен»?
Пальцы
За солью на кусок стучался в двéри;
одну открыли, запустили, соль,
карманы попросив, не заржавели
дать: насыпали жирно, хлебосоль-
но, но смотрели, слышу ли я запах
отрезанного пальца, или трёх,
который поднимается при слабых
порывах сквозняка: каких-то крох
из пальца (или трёх), весьма трамвайно
отрезанных при резке хоть кого,
хватает, чтобы нервы, чтобы тайна,
взыграли, стала явной, — оттого
смотрели в оба, вглядываясь в душу,
но я уже привык, и я смолчал,
что кровяные моли кру́жат, лужа
способна зажурчать, когда трёхпал
уже двуногий, пятипалый прежде.
Но я привык, идя за солью: пять
их было на ночь глядя, но «Отрежьте, —
звучит, и вот их два. — Вам соли дать?»
Манная каша
Мальчик, занимательный, подножки
подставляет публике детсада.
Упадает публика. Умножьте
выпаденье в грязь из променада,
выпаденье в снег из взрослых мелких
мыслей, выпаденье навзничь, мордой
в детские фекалии в тарелках
с салом для синичек на простёртый
в мини-юбке женский иль зольдатский
в галифе обидный образ (крупно —
«у меня тринадцать ампутаций»,
«если поднимусь, хребтиной хрупну» —
губы развалившегося тела).
А ещё умножьте на дремоту
после обезболиванья смело
вправленной руки и косорото
после перелома трёхлинейки
взвывшего зольдата, — и поймёте,
что к чему на этой беглой склейке
случаев с подножками в расчёте
на вопрос: к чему такая шкода? —
Чтоб шепнуть упавшему на ухо:
«В манную подмешивают что-то.
Каша в голове, упадок духа».
И деньги, керенки, но очень, очень много, с припиской: «Прошу изобрести вертолёт, быстро сесть в нашем концлагере и попытаться освободить нас с Кляксой. А если вертолёт будет большим, то вообще всех, кто поместится».
.
«Вертолёт я сделаю, парень, я смогу, — потирая руки, сказал Ванечке Полустанкский. — Винт вырежу из берёзы. Тяга будет ножная, твоя; каши накуплю, и будет. А дробовик я зря порубил; без стрельбы не обойдётся». 
