Мой средний сын, кроме родного :-), знает три языка; немецкого среди них нет, но есть грамматически близкий голландский, и, если судьба забросит его в Берлин (а она способна), он, я знаю это, через полгода будет трепаться (хотя к трёпу не склонен) на немецком со столичным акцентом. Моя младшая дочь профессионально знает два языка, один из них немецкий. Мой старший сын говорит на английском.
Но они — апельсины, а я, увы, всего лишь осина, так и не выросшая выше недоумочного школьного, гм, шекспировского. Он помог — но помог ли?
.
Я знаю, что выше неправильно употребил прилагательные «средний», «младшая», «старший»; просто я хочу усыпить ваше внимание этими вздорными неточностями, чтобы потом, когда внимание ваше очнётся, оно стало столбнячным гвоздём, на который вы наступили в тонком китайском кеде.
.
Я знаю, что в немецком нет фамилии Бидермайер (Biedermeier). Но мне так запомнилось.
.
Удивительно, но в 1976-м я уже был. И был я умненьким дурачком, который ещё не знал, кем станет, любившим Пушкина, а через Пушкина — Анну Вячеславовну Т., которую не видел уже три года. Только что выгнав из дома отца, я зачем-то восхотел добегаться до первого лыжного разряда. Лыжам мешали лето и тёплая осень, поэтому я целыми днями азартно бегал без лыж, попутно азартно собирая грибы; изредка прибегая домой, я варил собранное, а потом жарил, чтобы завтра выбежать в леса с рюкзачком бутербродов с грибами. Местность под ногами была родной, подмосковной; иногда, добегая до Киевской ж. д., я садился в электричку, чтобы носиться-и-собирать в калужских чащобах, но это были скорее вылазки. Хотя калужские грибы мне нравились больше всего: всегда в избытке (увлёкшись ими, я забывал о подмосковном квадратно-гнездовом беге и просто чесал и топтался в направлении грибных закромов) и не такие цивилизованные.
.
Господи, я потом посчитал: тринадцать слов, кроме капута, данке, их, бин и четырёх гутенов (морген, таг, абенд и нахт), я знал чёртову дюжину немецких задорных кинослов и выкриков. Нихт шиссен отчего-то чесался на языке первым. Комбинируя их, можно если не сказать, то хотя бы смутно донести горячую юношескую мысль. Геноссе, юнге, цурюк, шнеллер, хенде хох, шайзе, арбайтен, ауфидерзейн, ферштейн, форвертс и, конечно, хальт со швайном. А ещё беглый англошкольный, потому что родного в той ситуации я почему-то застеснялся. То есть испугался. До коликов.
В конце концов после неизбежных недоразумений мы поняли друг друга.
Но теперь, спустя сто лет, я, конечно, сглажу всё недоуменное речевое до доходчивого русского пересказа. Разве что нихт шиссен останется нихт шиссеном.
.
Я скакал, а он лежал на пути, выставив пулемёт на сошках в мою прицокивающую набегающую сторону.
.
1976 год. Октябрь. Запущенное полубабье лето. Мальчик, бегущий краем среднерусского нарского леса. Фашист на его пути, целящийся в него из ручного пулемёта на сошках (потом я узнал, что это был MG 34, Maschinengewehr).
.
— Стой, пацан, — сказал фашист. — Дальше дороги нет, только смерть.
— Нихт шиссен, товарищ, — прокаркал я и сел на корточки, и упал на карачки, и начал блевать, и блевал, и блевал, пока весь не вышел.
То, что гад настоящий, я поверил сразу.
Он им и был.
Только вряд ли он был гадом.
— Нечем мне стрелять, пацан. Это понты. Патронов нет. Это октябрь? Это под Наро-Фоминском? Я запутался: наших нет, а ты бежишь такой юный и довольный. Лило страшно, — и вдруг сухо и солнечно. Что это значит? Где я? Кто я? И кто ты?
— Гитлер капут, — опрометчиво сказал я, вырвав из себя все бутерброды с сыроежками и опятами.
— Да что ты говоришь, — проорал он и ещё раз сложил меня пополам, замахнувшись пулемётом.
Грязным, тощим, вымотанным, неуверенным он был. Он даже не бил, а только замахивался. А потом ещё и извинялся:
— Прости, это непроизвольно.
— Нож, — я показал на нож в его сапоге.
Он отдал мне нож:
— На.
— Документы? — попросил я.
Он показал мне документы:
— Вот. Ты доволен, пацан? Ты русский, пацан? — спросил он.
Я замял эту тему; до сих пор я не произнёс ни слова по-русски. Зачем ему знать, что я русский?
— Ганс, — сказал он.
— Тит Флавий, — сказал я.
— Очень приятно, Тит.
— Очень приятно, Ганс. Было страшно, а теперь приятно. Спасибо вам.
— Тит, ты можешь объяснить, что с нами? — спросил он. — Пожалуйста.
Говорить, что это не какая-то там лихая военная година, а 1976-й мне было страшно. Я и не сказал:
— Тут недалеко Нара. Давайте я смотаюсь, там есть межгород, я дозвонюсь до мамы, и мы всё решим. Мы втроём, вы, я и она, поймём, что с нами такое. Хорошо?
— Хорошо, — сказал он. — А там есть почта? Вчера я написал одной девушке письмо, его надо бы отправить. Ты отправишь?
— Я отправлю. Не уходите отсюда, я сношусь, я быстрый. Окопайтесь, спрячьтесь иначе — но, если что, нихт шиссен. Мама накормит вас, и мы разберёмся.
— Ты приведёшь ваших?
— Каких ещё наших, Ганс…
— Не приводи ваших, Тит…
.
Нара, а дозвониться — удалось.
— Фриц Ганс, мама, — выдохнул я. — Настоящий фриц, я встретил в лесу Ганса. Мама, ты понимаешь?! ты слышишь?
— Егорушка, что ты несёшь? Какой ганс Фриц? Ты опять сломал ногу?
Коверкая слова, я начал читать ей письмо, которое не могло быть отправлено.
— Это его вчерашнее ещё не отправленное письмо: октябрь 1941-го! Он попросил бросить его в Наре в ящик! Чернильной ручкой! На линованной бумаге!
— Господи, — сказала мама, подумав и попросив «прочитать» письмо ещё раз. — Господи.
— Мама, он настоящий. Таких даже в кино не было. Он в форме. У формы такое сукно. На сапогах такие подковки, с такими гвóздиками. В каске. В шинели. Он с пулемётом. Он белокурый. Он голубоглазый. Он зачуханный. Он ничего не понимает. И он хочет жрать. Мама, его бы супом. Мы возьмём его домой, ты накормишь его супом, и мы во всём разберёмся. Он подарил мне нож. Ты же знаешь немецкий.
— Я знаю немецкий, но я не хочу на нём говорить. С ним тем более.
— Мама, о чём ты говоришь? Мама, парню лет двадцать, года с 55-го, как Серёга Воронков. Ты помнишь Серёгу? А в его документах написано: «1923».
— В каких документах? В солдатской книжке? В Soldbuch?
— Наверное. Я не знаю. Там ещё ФИО, вес, рост. Рост совпадает, мама: у меня 185, а он сантиметров на десять ниже, и написано: «175».
— Господи. А какие войска, Егор? Что написано о войсках? Heer или Waffen SS? Есть там эти две подлые скрюченные буквы?
— Кажется, только Heer.
— Хорошо. Я привезу ему одежду. Ну не может же он в своём ехать в нашем автобусе. Я накормлю его супом, и мы во всём разберёмся. Я буду часа через четыре, не раньше. Или даже через пять. Развлеки его, сыграйте в крестики-нолики. Будь гостеприимен. Не фыркай, не показывай свои худшие стороны. Жди меня… ждите меня. И — расскажи ещё раз, как вас найти.
И мама заплакала.
— Почему ты плачешь? — спросил я. — Я не понимаю.
.
Потому что.
Через много, слишком много лет я узнал то, о чём мама никому никогда не рассказывала.
В пять лет мама попала в оккупацию, и не просто в оккупацию, а за колючую проволоку, во временный немецкий лагерь. Там погибли её мама, моя бабушка, и мамин младший брат Толечка, которого нечем было кормить.
.
Мама не приехала ни с одеждой для фрица Ганса, ни без, ни через четыре часа, ни через пять.
Мама собралась с силами и позвонила человеку, которого я три месяца назад выгнал из дома. Отец позвонил своим, и «свои» приехали через три часа.
.
«Свои», автоматчики в штатском, крикнули мне: «На землю, парень, отползи от него подальше и не шевелись». Потом автоматчики в штатском крикнули на немецком фрицу Гансу: «Подними руки, солдат, и стой смирно».
И расстреляли его.
.
Меня положили в их больницу. Я молчал. «Зубы или разговоры, — сказали они, — выбирай». Я молчал. «Значит, зубы», — сказали они и потащили меня в зубоврачебный. Я молчал, но упал в обморок. Потом упал в обморок ещё раз. А они всё водили меня к стоматологу. И я сдался (у меня непереносимость этих штук; я уже почти умирал от этого лечения; я больше не хотел умирать в кресле в зубном кабинете, мне это надоело).
.
Я рассказал им всё. Они всё и так знали, но с удовольствием выслушали и дали подписать бумаги. Вот теперь я должен был молчать, и пожизненно. Ладно, только не лечите мне зубы.
.
За это мне дали Красную Звезду. Орден. Товарищ Брежнев с трудом нацепил его на меня в каком-то кремлёвском закутке и приложил палец к губам.
.
Боевая Красная Звезда за то, что донёс на заблудившегося во времени человека. 
