Обмен был пропащим. Но и Книжка была последней в городе. Я положил её на грудь под тельняшку и, бесшовно повторяя: «Эта слабогрудая речная волокита, / Скучные-нескучные, как халва, холмы, / Эти судоходные марки и открытки, / На которых носимся и несёмся мы», последние строчки, которые ещё помнил, заскользил по М.-реке туда, где водились яйца.
.
Если б мог, я бы сразу обменял Последнюю Книжку на Совесть, а Совесть на Меткий Наган с двумя настоящими пулями, потому что уже завтра было 1 мая, но я не знал, как. Приходилось шастать.
.
Гаги несли, а бескозырка помогала. Бескозырке доверяли безоговорочно, а потому ласково кричали с берега: «Хочу Бескозырку, очень хочу Бескозырку». Я подкатывал, выдыхая: «Чё?» — «Не барское чё, скороход на гагах, а килограмм варёных яиц и одно свежее», — ласково ставили меня на место. «За чё простите».
Я снял три варежки, чтобы прикинуть на снегу пальцем (так мне лучше… верней, хитрее соображалось): Книжка при мне, килограмм варёных и одно свежее за бесплановую бескозырку… повысят шансы, когда в дело вступит Книжка…
«А давайте».
Рассовав по карманам яйца (свежее лежало, как принцесса, в выстланном диванным поролоном боксе), заложил руки за спину и гордо-и-спортивно заскользил дальше. Нарисованные голландские мельницы махали мне крыльями. Ламанчская мельница суетилась особенно. Художники билбордов осатанели: забрёдший под бешеную ламанчскую крыльчатку долговязый человек получил по полной: он сошёл с ума, потому что плакал от невозможности одолеть мельницу одним драчовым напильником.
.
Мимо скользили на парусах хваты с дровяными титанами и шишечными самоварами. «Стеклянный шарик из вашего кармана на гранёный стакан морковного чая!» Нет, спасибо, стеклянные шарики не разбазариваю. А для попить есть наш снег.
.
Гаги летели без участия ног. Бушлат помогал; простреленный помогал очень; с крейсера «Очаков» помогал многократно, но мне силился помочь другой бушлат, с одного пивзаводного грузчика; вкус пива забыт, а бушлат с химически-карандашной биркой Щ-1917-2024, который носил в семи лагерях политически несдержанный дед грузчика, легко завязывал отношения мены:
«Какой роскошный Бушлат на порох для двух патронов 7,62×38», — орали с обводного берега в мегафон без батареек. «Ха-ха, — хохотал я издевательски. — Для четырёх». — «А давайте, владелец какого роскошного Бушлата».
Это хорошо, что под ним была так и пышущая теплом телогрейка.
.
Гаги чесали, клоунский нос помогал. На клоунский нос клевали дети. Дети были мешочные. В мешках было затоваривание, копаясь в котором я потерял время, но значительно увеличил шанс. «Не дошедшие до фронта свежие любовные письма на треугольном липовом лыке! Кожаные ботиночки умершей вчера сестрички! Настоящие стальные кнопки! Белый мел для аспидной доски! Набор консервных банок с этикетками! Детский рисунок траурницы, порхающей над мамой! Половина стакана семечек из-под солнца! Только вчера отнятый пустой кошелёк в крови первой группы! Распиленная поперёк половина пудовой гири! Запах заварного крема в пузырьке! Молочный зуб Тома Сойера! Коллекция довоенных майских жуков с берёз парка Горького! Раритетные бахалка, поджига и свинцовая бита для игры в расшиши из краеведческого музея! Соус «Па де Труа», который моя новая французская мама делает моему второму русскому папе каждый день, но он манкирует, ибо занюхивает рукавом! И всё это за один невзрачный Клоунский Нос, чувак».
Дети долго плевали мне в спину, потому что испугались отнять у меня гаги. Я оскалился, как осторожно-злая-собака, и они передумали.
.
Гаги неслись, чем выручили, потому что догнать меня пешего ничего не стоило.
Теперь мне понадобился вещмешок: приобретения выпадали из меня, как три бутылки с лимонадом, когда тебе три и мама тащит тебя на санках в страшный мороз семь километров, убегая от папы в другую область.
Простите меня: за вещмешок я отдал свою легендарную левую гагу. Хорошо, что гага была надета на пышущий теплом левый валенок.
.
«А вот кому Последняя Книжка в городе, — заголосил я, добравшись на одной гаге до Ж.-реки в Клмнскм, где водились последние курильщики последнего табака. — На вашу совесть. А вот кому. На вашу совесть. Неплохая Книжка стихов. На вашу совесть. На вашу даже нечистую совесть. А вот кому. Налетай». — «А махорочки нет?» — «А махорочки нет. Налетай же».
Они скурят Последнюю Книжку в городе, делая маленькие аккуратные самокрутки, по четыре из страницы номер 1, 2, 3, 4…
«Читать модно», — надрывался я. «Книжка ничего?» — отвечали мне. — «Очень ничего». — «Да мы и читать-то не умеем. Скользи дальше, барыга».
«Стишки, что ли?» — небрежно спросили дальше. «Ага», — заорал я. «И чего просишь?» — лениво спросили дальше, но с губ капал мёд вожделения, и я услышал эту капель.
«Совесть. Можно нечистую».
На том и сошлись и тут же разбежались.
.
Теперь у меня было две Совести, Больная моя и чья-то Нечистая. И одна гага. И мешок уникальной всячины, выторгованный у детей с задними мыслями. И тельняшка. И ватник, если укажут.
Шанс, как никогда, зашкаливал. Получится (!), уверил я себя. Больную — на Меткий Наган, Нечистую — на Билет на завтрашний парад лыжников на Красной. И — мир, труд, май. Выйдет, понял?
.
Понял. Вышло. Совести всегда нарасхват. Если бы не интеллигентничал, а просил «шмайсер», — «шмайсер» отдали бы за милую душу и бантиком перевязали б. А так — только Наган да два Патрона, один, если что в свою голову, другой — в чужую.
«Хочешь шмальнуть?» — хором спросили меня семь человек неандертальского вида (впрочем, у меня, что ли, кроманьонский?), всемером державшие вожделенный «ох, и Меткий же Наган». «Очень», — пролепетал я в предвкушении. И они, выстрелив, оторвали мне правое ухо: «Испытательный патрон за наш счёт». Ухо отыскали, пришили дратвой на место и замотали голову: «Хороший Меткий Наган?» — «Очень хороший». — «Теперь ты похож на настоящего лыжника. Хочешь за Нечистую Билетик в оловянную колонну биатлонистов-мастеров, раскатывающую перед мавзолеем?»
.
Первое мая уже завтра. А ещё столько нужно сделать. 
