Донести за неудовольствие («За сорок лет беспорочной я привык к определённому распорядку: зэкá в ногах, зубы на полу, морда синяя, встать сам никак, так и валяется несколько дней там, где я вломил… — и у меня внутри запевает: бежишь потом по коридорам и без удержу пинаешь встречных, как мяч, зэков ли, своих ли. А теперь? кого мне тут, у этого сраного синего моря, сбивать с ног с одного удара в ухо? Хожу как в снег прикопанный…») — это всегда, было бы на кого. А на кого есть. Много на кого есть. А этот, доподлинно процитированный, — так, когда шлея под хвост попадает: обхамят обормоты в очереди к телетайпу (стоял ли я тут? да я раньше вас, падлы, был, а вы свои изветы при мне, уже тут, на спине впереди стоящего докарябывали), девочка в песочнике косо посмотрит (я тебя даже не тронул, детка косоглазая)…
.
Когда начальника Харпáушвица перевели в дипломаты, он кобенился, выбирая страну, настаивая на тёплой синеморской и собственном штате, который «уже подобрал, ребята из золота, я с ними сорок лет беспорочно на стуже мёрз: лето семь дней, едва успевали гладиолусы посадить — и тут же срезаешь». Взгляд его пронимал, жалобы пугали, — и ему уступили, поменяв мыло на заточку: прежнего амбассадора с дружеским женским конвоем (чтобы не сбежал по дороге) отправили в Харпáушвиц, потому что сколько же можно человеку валяться на берегу тёплого синего моря, по которому давно плакала заточка.
.
Местные хомо — само собой: у посольства нескончаемые очереди всех, и эти все несут и несут дань непередаваемого уважения на караванах навьюченных ослов. Сам быстро пресытился, и кормление стало бригадным: помощники с раскосыми и жадными буркалами, надев его резиновую маску, принимали волхвующих посетителей в три смены, пока сам оттаивал с удочкой там, где тёплое синее море выливалось с утёса под ноги слонам. Помощники в его маске дарили пришедшим его фото в его маске с факсимиле его кучерявой подписи. А он, когда надоедал утёс, дарил местным кусочек намордника с Двери Той Самой Камеры, а апельсины, коими полнились мешки с дарами, вынимал и бросал с семи шагов в морды туземцев. Не мог удержаться. Тосковал по. Но — смеясь, чем скрашивал, переводил в шутку: «Вот такие у нас зимние забавы, косоглазые. Ржите, а не кривитесь. Тьфу: равнодушные, не благоговеющие перед. Надоели». И, бросив апельсин в помощника, удалялся удить. «Офелия уже на утёсе», — докладывали мне.
Но и наши сапиенсы тоже: специально, целыми бортами прилетали из стольного града, чтобы. Дамы в мехах, превозмогая обожание и страх, заходились: «Ну дайте, дайте же лапку, ненаглядный». Он им, конечно, ручки не целует, а они его ручки вымаливают: «Вы же этой лапкой им в ухо? этой же? А я её сейчас чмок».
Перебывали, кажется, все. И все прикладывались к правой, не одни комсомолки. Он их сам записывал, помощникам не доверял, то есть помощники вели учёт, но — у него свой: эта была и целовала; тот прилетел вторым аэропланом и от души приложился, пах селёдкой с луком… Толстенная замусоленная амбарная книга с надписью «Когда воцарюсь, эти — пригодятся, ибо благоговели».
.
Но: «В зубы теперь никому, кроме помощников, не дай; подзатыльник бабе в шубе из стольного града невозможен, мочиться в присутствии туземца с дарами возбраняется, кормление опостылевает, ужение с утёса обрыдло, загорать толком не умею, а учиться поздно, водка тёплая».
Есть, есть о чём докладывать. Однако сдерживаешься, откладываешь, строчишь о глупостях («Собака его беспричинно лаяла на портрет Хозяина…»), а не о его неудовольствии. Намёки проскальзывают лишь тогда, когда ты или в стельку, или взбеленился на туземную девочку в песочнице: я её даже не тронул, а она пятнистым гиенным оком мазнула и вновь за свои куличики, или как их там.
Потому что кто ещё, если не он, когда Хозяин всё?
А ещё ему докладывали, что я не докладывал, вот я и.
Упасть с обрыва так просто, но Офелия не упал и вряд ли упадёт. Потому что кто ещё, если не он, когда?
.
Сколько бортов целовали его стальные ручищи. Стаи.
Сколько были расстреляны на лестнице из аэроплана по возвращении в стольный град.
А борта к нему (на поклон) всё равно тянулись. Ибо расстреливали не всех, а как-то выборочно и затейливо: в начальника промахивались, и он преспокойно сходил, только на глазах седел и желваки играли, и садился в машину, крикнув: «Немедленно на службу», а секретаря, ещё мальчишку из наших, — наповал; жену пулемётный огонь в салоне вновь прибывшего с тёплого синего моря аэроплана не задевал, а мужа, зам. министра какого-нибудь сантехнического рукоделия Тьмутараканской (второй с конца) губернии, рвал и размётывал.
.
И не расстрелянный мог надеяться на его будущую благосклонность.
Ибо летал, благоговел, о чём есть запись в амбарной книге, и по прибытии в стольный отчего-то выжил.
Я докладывал обо всех из неё, но судьба — затейлива. 
