Как же умно лучшим из нас придумалось: зашивать рот — коли теперь у них только одна крайняя мера: заливать наши рты свинцом.
.
Цацко-пецкость их всё-таки погубит: в казённой грамоте, туманно названной «Заветами Ильича», указано строго-настрого — и в букве прописано, и дух вопиёт, — «…при температуре кипения в ротовое отверстие. А буде кто своевольничать станет, разливая плещущий свинец в другие человечьи полости через иные дыры тела, его без суда тут же бить всем наличным народом смертным боем, и котлетные останки отдать волкам, призвав их в полночь дудкой десятника, каковой потребные ноты сызмальства знает».
Зашили ротовое, — и что теперь делать будете, с-с-сатрапы?
.
Писать всякий с пелён умеет: задышал человечек — и на тебе карандаш, солнышко, строчи поэзы, трактаты, а на ябеды не налегай.
С чтением из-за нашей полуслепости — головоломней: пенсне специальные умные люди выдумывали с XI века, а всё равно подслеповато, но ничего, ничего-ничего, освоились, почитываем понаписанное за всю историю рода. В метро были на рассвете? — всякий глаза добивает. Вчитываться, постигать, а потом и дописывать тоже теперь умеем. Подвижка не стоит!
.
Когда бьют и бьют, несмотря на то что это терпимо, даже если всякий час и по расписанию, то поневоле каешься: умею, да умею я, мучители, читать. И они тоже каются: «Прости, что лупасим. Работа, и каторжная. Но пенсне, прости, стащим с носа и при тебе молотами раскрошим. Чего там, кстати, пишут-то? Своими словами своим поганым ртом можешь поведать?» — «Все 20 веков нашей неосознанной письменности?» — «Ну а чего, времени у нас не огребёшься». И плюс на плюс даёт благоприятное: посвящённые, они тоже в муках постигают буковки. А где постижение — там и счастье всему роду.
Осилив чтение, сатрапы стали шерстить берестяные, костровые, электрические и заборные грамоты. Но теперь, бичуя тело и молотя пенсне, они каялись, что тоже почитывают. А спустя декады лет — что теперь ещё и пописывают, ибо «надо же вас как-то побарывать». А так, кроме прочего, откаявшись о служебном, бытово плачутся, что вши, что жёны, что жалованье, что у начальника мерин лучше, но никак не дохнет, что майские жуки повадились налетать в апреле, а «У-2» висит над огородом и считывает… «Что же он считывает, живодёр?» — «А, геном брюквы, наверное».
.
А потом землекопы, роющие, как наказано пращурами, до нижнего края, дабы через дырку показывать детям, выжившим в подземных лабиринтах, слонов, наткнулись в недрах на жирные жилы, и даже трубки, древних кабелей, тучных свинцом, — и наступил високосный шаг вперёд.
В этих бездельных кабелях, как в самобранке, застыли целые карьерные и мусорные самосвалы, целые желдорсоставы слов, знаков препинания и умляутов, складывающихся по мере разгадывания в любовные записки, ежедневные газеты, угрозы, романы и подмётные наветы.
Свинец же, которым кабеля только что не сочились, пошёл в дело и тело: им стали заливать сначала грязные, а потом и непослушные рты. Морок свинца во рту длился веками. И вновь каялись истязатели списком без повода и штучно — с ним: «Прости, что заливаем в ротовое».
Наконец, двум-трём едва выжившим привиделось (а нами радостно подхвачено), что рты со свинцом — последний бастион перед… свободой? хотя бы свободой слова? — перед ней и перед ней, знаете ли. Ибо, если пращуры заливали кипящий свинец куда им вздумается, в любой кусок человеческой плоти (а не отыщут из-за сумерек и вьюги естественных дырочек — свои проделают шилом или ледорубом), только бы укротить непослушного и преподать урок прочим, то нынче — всё, конец вольнице: закон вышел, «Заветы», между прочим, некоего «Ильича».
Взыскательный и неукоснительный, с божеской думой о наказываемом: «Только в рот» и невозможный для отмены: «…буде кто покусится на упразднение сего уложения — будет тут же сам отменён для жизни на родине и всенародно колесован, а там катись куда хошь. Я сказал, и это на всё время, пока выглядывает и дотягивается до нас красно солнышко».
.
Руки, разумеется, как рубили, так и рубят. И целые, и по пальцевой фаланге раз в день. Но что нам руки и пальчики, когда они легко наращиваются красивыми деревянными протезами, даже если по локоть отняты. Нарастил — и стучи по клавишам, и води вставочкой по бересте. Второй раз срубить не выйдет — запрещено, с-с-сатрапы. Или диктуй проверенному человечку свои жемчужные мысли и бестселлерные лагерные рóманы, чтобы не ты пятки чесал, а тебе почёсывали.
И ноги, конечно, рубят, но ноги-то письму с чтением никак не мешают.
Головы саблями на всём конном скаку? — привыкли, но до сих пор удивляемся: зачем вам столько голов, когда футбол в зачаточном?
Закапывают заживо? — ну а куда же без этого? Всех-то не закопаешь, м-м-мучитель.
.
Они нам рот свинцом — а мы рот зашиваем и бунтуем яростно и свободно.
И большей подлости, после свинцовой, им уже не изобрести (пока ушлый и вёрткий бабуинский мозг при родах не выковыривают из младенцев). Все перепробованы, ни одна им не впрок, а нами терпима.
Будущее — светло.
(И лишь одно пугает: они не снежные, одного с нами рода, а значит — упрямы…)
.
Ах! Тут было глазасто увидено: ледяная переправа через родину подтаяла и подтаивает. Полыньи — замечены.
Кабы знать, как, если совсем оттает, пересекать родину поперёк, чтобы шагать вдоль не в ногу на той стороне…
И кто-то уже вспомнил вычитанные в кабельных залежах два неведомых слова: «плот» и «пароход». Научившиеся разговору немых уже гадают и до ссадин дискутируют.
Авось смикитят. 
