Сначала, впрочем, их строят и немного муштруют, чтобы успокоились: «Направо, налево, кругом, шагом марш, нет, милые, не с правой, а с левой, ещё раз, бегом в колонне до леса и обратно, отставшие будут биты, шутим».
Потом командуют: «Вольно, разбредись, но недалеко, чтобы мы вас видели, а вы нас слышали».
И, наконец, сочувственно опрашивают: «Вот вы, сэр, на какой машине приехали?» — «Памяти какого-то Михоэлса». — «Поняли, что это значит?» — «Нет». — «Вам повезло: вас не переехали, вы живы». — «Ох». — «Ну а потеряли-то что? что они у вас отжали?» — «Порностудию». — «Ах». — «А у вас, дамочка, что отняли?» — «Вишнёвый сад, который ещё мой прадед…» — «Это какой же вишнёвый? Не госпожи ли Раневской?» — «Его. Я — Раневская». — «Знаем ваш… их сад. Сызмальства в нём на продажу тырили… Вот же изверги. Не плачьте, дамочка».
Местные — люди: волнуются: «И куда вы теперь?» — «Даже не знаю». — «Оставайтесь, Ольга Андревна. Нам скотница нужна. А их сад, если захотите, пожжём напалмом или порубим с оттяжечкой: со звуком порванной струны…» — «Скотница?» — «Она же доярка». — «Это у вас тут в Засранске такие шутки?» — «Помилуйте, какие же шутки: надобна». — «Тогда я согласная. Буду работать до пота на простой работе, отложу денежек — и в Париж». — «К любовничку?» — «С руками скотницы?»
На голову г-жи Раневской, Ольги Андреевны, бывшей помещицы, 37 лет, надевают чёрный мешок и галантно, взяв под руку, чтобы скрасить вновь накатившую на неё истерику, куда-то долго, очень долго ведут, приговаривая: «Снег нынче кудрявый и густой, через сто шажочков мешок из чёрного станет белее снега…» Ольга Андреевна понемногу успокаивается, но шаги считает, замечая петляния и кружения, овраги и возвышенности, день и ночь, завывания вьюги и свист снарядов над головой, пеший ход и тряскую езду на телеге, не отпуская от себя прежнюю тёплую книжную мысль: «Если меня приведут в высокое здание и оставят одну в спальной, я свяжу несколько простыней и, ей-богу, убегу через окно».
«Вот мы и прибыли, Ольга Андревна. Скидывайте мешок. Сначала экскурсия, потом плотный ужин. К трудам приступите завтра же. В Париж, значит, нацелились?» — «В Париж». — «Кто-нибудь, дайте же барыне резиновые сапоги!»
.
Хозяйство было абсолютно свинским. «Не свинское, но свиное, Ольга Андревна». — «Ради бога, простите». — «Ничего, многие путают. Только при хрюшках так не говорите: злопамятны».
«Вон там, — рука экскурсовода провела дугу градусов в сто восемьдесят, — сразу за тем лесом, за этим полем брюквы и за тем яблонным садом начинается фронт. А скотный двор — вот он. Снаряды — в основном перелетают, и хрюшкам это даже нравится, ибо тонизирует. Мясо выходит каким-то задорным. Единственная наша продукция — копчёные свиные рульки, которыми прифронтовой тыл помогает притыловому фронту. Солдаты обожают. Отрывают с руками всё до последней голени. Видите телегу? Полна рулек. Сейчас поскачет».
«А кого же я буду доить? — спросила Ольга Андреевна. — Мне обещали».
«Хрюшек и будете. Молоко маток — лучшие припарки для раненых. Фельдшера в восторге. Надой сдаём подчистую. Видите цистерну? Полна. Сейчас отправится. А свинок поим ультрапастеризованным из сельмага. Желаете проследовать к хрюшкам?» — «Не то слово».
Свиньи с хрустальными колокольчиками были чёрными, как небритые солдатские скулы, лежащие в поле с поздней осени до первых проталин, с голубыми наглыми и умными, немного удручёнными человечьими глазами. Глаза приказывали ей: сядь на корточки и подыши нами. Она села на корточки и задышала носом часто-часто. Глаза предупредили её: мы побежим на тебя, а ты не бойся, чего тут бояться, мы только посмотрим. Она перестала дышать и бояться. Свиньи налетели со всех сторон, опрокинули её и стали смотреть, что у неё под бальным платьем, в котором её, не дав переодеться, забрала «Шахматная федерация».
«Мы фронту рульки, а фронт нам пышные корма с тучных фронтовых полей. Помогает — очень, не нарадуемся», — произнёс экскурсовод, и Раневская расхохоталась так, что её пришлось отпаивать. «Роды тоже будете принимать. Опорос у свиней в нашем хозяйстве — это святое», — сказал экскурсовод, и Ольга Андреевна опять ржала до упаду и изнеможения, пока её не окатили колодезной водой.
На ужин был вкусный суп. «Вас теперь за уши от него не оттащишь, — восхитился её аппетитом экскурсовод. — Подают только в день опороса. Это из хвостиков. У наших младенцев их купируют. Матери против, плачут, кусаются, но мы их не слушаем. Вот почему наша рулька — лучшая на этом участке фронта, и не только трудового».
.
В пять утра, выйдя на смену, Ольга Андреевна задумалась по дороге к свинарнику; вглядываясь в небо, простояла с час — и повернула назад. «Товарищ командир, я передумала, — сказала она красивому полковнику, который заведовал скотным двором. — Я, пожалуй, поеду. Не одолжите денег? Я верну телеграфным переводом из Парижа». «Не, рядовая Раневская, — ухмыльнулся полковник, — вы же вчера супчиком объелись. Ужин надо отработать».
.
С тех пор рядовая Раневская, Ольга Андреевна, бывшая помещица, 37 лет, смеялась без умолку, не переставая ни днём, ни ночью, когда просыпалась, чтобы сгрести кучи отходов, которые утром помешают ей задавать свиньям вкусный корм, так любезно поставляемый фронтом.
Голова у скотницы не болела; никакая опухоль в мозгу, по мнению ветеринара, у неё не росла, — она просто, не зная удержу, посмеивалась и заходилась хрустальным смехом, перезванивая колокольцы питомцев и подопечных. Впрочем, свиньям её весёлость не мешала: руки подрагивали, но ведь не били же; ноги подкашивались, чтобы она хохотала, стоя на карачках, но ведь не били же, как ноги других скотников.
.
Своё первое жалованье Раневская отдала свиньям, которые, завидев её, теперь явственно всхрюкивали слово «Париж», и это немного, но не надолго, снижало градус её смеха.
Второе скормила тоже. И третье. И все прочие отдавала.
.
Какая забавная подробность: третье жалованье ей выдали вишней из её сада (она узнала её сразу же, даже смеяться перестала). Кто-то новый, собрав последний урожай, вырубил сад, гулко стуча топорами, перекрикивающими невесть откуда взявшийся звук лопнувшей струны.
Свиньи уплели три ведра и попросили добавки. 
