Получить в наследство вишнёвый сад и снимать с него сливки — мечтательно лежать на раскладушке под цветущей сенью; кропать в самой глубине стишки о том, как, собрав ягоду, изойдёшься в переживаниях, куда деть эту прорву; набравшись наливки из ягод первого урожая, заблудиться и заночевать под деревом, прежде позвонив родным: «Я тут, но я без компаса. Да не знаю я, Аня, где я. Отыщете же меня. Пустите Фирса по следу. Зáморозки же», — это одно. Но потом приедет машина «Хлеб», и будет другое, и будет не до сада, — говорят, лучшие из них до сих пор оснащены системой нагнетания выхлопных газов. Сад в лучшем случае отнимут, в худшем — отнимут и спалят за строптивость вместе с вареньем и наливкой в подвале усадьбишки.
Неужели «Хлебá» до сих пор на ходу? — Неужели.
Впрочем, эти затхлые грузовички на лендлизовской платформе теперь не только редкость, но и, гм, высшая мера. Не доводя дело до греха, можно покататься и с ветерком.
.
Разуваем же глазоньки, на которых нет шор. Вот по городу короткими перебежками скачет нехитрый ПАЗик с многократной хохломской надписью и даже росписью «Шахматная федерация». Он часто перестраивается в крайний правый ряд в самых неприметных, а то и неожиданных местах, весомо сбрасывает скорость, открывает двери, — и в них запрыгивают невесть откуда взявшиеся шахматисты: всякий раз трое, один из которых молод и не по-шахматному спортивен (кулачищи, ноги в футбольных бутсах), второй — опытен и не по-шахматному прост (с чекушкой в нагрудном кармане засаленной токарной спецовки и дурацкой стоклеточной шашечной доской под мышкой), третий (сейчас это третья) — в чёрном мешке на голове. Примерно с той же периодичностью первые двое гроссмейстеров покидают уютно мурлыкающий розенбаумом салон; тут автобус сбрасывает скорость до общечеловеческой, чтобы подуставшие Алёхин и Капабланка не сломали хребты, выпрастываясь у булочной, винно-водочного, стадиона или ресторана.
У ресторана? возле казино со стриптизом? рядом с винно-водочным? Но разве шахматисты не русские люди (пусть и с самыми неожиданными и захватывающими корнями)? разве после многочасового вскрытия защиты Каро-Канн им возбраняется поболеть за «Спартак»? вусмерть ужраться и разогнать кухонным ножом, тыкаемым в собственное брюхо, домашних по соседям? поставить семьсот семьдесят семь вишнедолларов на чёрную двадцатку? Люди-люди, русские-русские, а их форма и исполнение не так уж и важны, главное — чтобы всё воспроизводилось из поколения в поколение: чтобы ружья-заряжёны убегали к соседям с узелками походного содержания, чтобы знали страх, но лезли под танк, выпучив от водки глаза, чтобы трогали, но только не собственных детей, чтобы, наконец, затаскивали в ПАЗик людей в чёрных «Мешках на голову», ГОСТ такой-то, швейные фабрики по всей родине.
— А мы пешечкой вот сюда… — ёрнически приговаривает молодой. — Чем крыть будете, ваше благородие?
— Если уж на то… высокоблагородие. Ну ты сходил… Учебники почитываешь? — Опытный… как это… оценивает позицию, чешет нос, теребит будённовские усы, тихо ругается детским матом. И его осеняет: — Шах, курсант.
А курсант ему: — А мы рокировочку. Слышали такое слово? Через семь ходов, товарищ Нимцович, вы будете валяться у меня в ногах, выпрашивая цугцванг…
Верещит телефон у опытного; опытный тычет в небо указательным пальцем: — Нет, товарищ Лопахин, сад пока не отжат. Нет, гражданка Раневская всё ещё в мешке: прислушивается и проникается. Нет, зачем ломать такие красивые коленки? Она кажется нам толковой. Есть не забывать о «результате до конца смены».
— Мухой доигрываем, и, — говорит опытный.
Проиграв, опытный сгребает фигуры в ладонь-лопату, раскрывает стоклеточную шашечную доску и ссыпает в неё всю черно-белую рать.
Молодой берёт доску и трясёт ею над ухом гражданки Раневской: — Ольга Андревна, ау. Вы поняли, в чём ваш, наш и высший интерес? Готовы подписать? Вот и славно.
Дело сделано. Партия без контроля времени, минута на уговоры, и до конца смены можно предаваться безделью.
Молодой отворачивается к окну и едва слышно запевает по-грузински «Сулико». За окном — любимый город. Из такси, ползущего в соседнем ряду, на него таращит глаза… как её… учились до девятого класса… дылда, но добрая… Взгляды сходятся, и как-её высовывается из машины, машет ему рукой, что-то кричит. «Какие ещё шахматы?! — легко читается по её губам. — Епиходов, ты шахматист?!»
А потом (добрая, но и умная) давится смехом: — Не похож ты на Карлсена, Епиходов! Лучше бы написали: «Тбилисская консерватория»!
Молодой, не дрогнув ни мускулом, отворачивается.
Смена окончена. Молодой и опытный десантируются в заказанных местах. В автобус запрыгивает новое трио. Единственная проигравшая остаётся томиться сзади. Скоро проигравших станет трое. Или даже четверо. И их отвезут в одно место. Сбежать из автобуса, разбив окно? — Глупость: автобус всё время в движении, на голове чёрный мешок, руки в стяжке. И даже если Ольга Андреевна вдруг сиганёт в окно ли, в дверь ли (почему не допустить невозможное?), — нет у неё на дороге сочувствующих: рядом и навстречу бегут фуры, грузовички и автобусы с разнообразными надписями: «Тбилисская консерватория», «Федерация парашютного спорта», «Стрижка котов и баранов», «Штучки Вольфа Мессинга», «Памяти Соломона М. Михоэлса», «Библиотека Ивана Грозного»… Слово «Хлеб» попадается очень редко. «Если меня привезут в высокое здание, — мечтает Ольга Андреевна, — и оставят одну в спальной, я свяжу несколько простыней и, ей-богу, убегу через окно».
.
Какая забавная подробность: несколько гектаров вишнёвого сада, о котором выше, граничат с тем самым одним местом, о которым чуть ниже вишнёвого сада. Их всегда выгружают в одном месте. Местные сначала душевно тревожились, а потом привыкли. Повесив на осине доску с надписью «Вам туда, там станция, до города, если ходит, довезёт электричка, деньгами помочь не можем», они лишь режут у этих странных толп из машин стяжки и снимают с голов чёрные мешки.
Чёрные мешки с завязками налезают не только на городские головы. Их, правда, быстро запорашивает, и цвет перестаёт нести смысл, о котором догадываются все, но из поколения в поколение молчат. 
