Жили-были два гопника, и была у них подворотня, отданная им на кормление добрыми людьми, которым гопники — родня по таксону leningradsky, а значит достойны сэндвичей на завтрак, а не забивания камнями всем колхозом. Со временем подворотня стала оскудевать и кормила всё хуже: бутерброды ещё подавала, но только с хлебом: прозрачная хала, а на ней столь же тощий кусочек «Бородинского» в форме разжалованного в рядовые фельдмаршала Кутузова на коне, тянущем хворосту воз. Безжалостный голод — надвигался. А попрать предупреждающие знаки «Осторожно: гопники» и «Не посещайте подворотню без особой нужды, там — два гопника» нельзя — таков уговор с милостивой таксономической роднёй. Даже не уговор, потому что какие могут быть уговоры с гопниками, но неукоснительное условие, иначе — неотвратимое наказание на выбор: высылка за 101-й км, где из гопников делают покрытые воском дощечки для письма, — или осиновый кол. Оба добровольных выбора не варианты, начальник.
И оседлали тогда гопники редкого прохожего, и поскакали на нём в газетку «Новости Брайля», и дали в ней за счёт вьючного прохожего объявление: «Вот чего, пацаны и глупые бабы: вы давайте, заглядывайте к нам в подворотню №666, милости просим, горячий чай не с сахарином, но рафинадом и баранки — всегда».
Чай-рафинад-баранки — приманка-кладезь: повалили люди и раскосые гости города. Сначала стояли, как в зоопарке, толпой на входе и пялились, показывая пальцами на изощрявшихся от близкого голода гопников, и чем искуснее изощрение, тем дальше вытягивается указательный перст, почти касается гопника, — а не укусишь: глупый долгий палец не из подворотни указывает — из хорошо вспаханной нейтральной полосы, засеваемой гопниками коноплёй для личного офонарения в совсем уж тощие дни с нелепой добычей вроде густозубой расчёски с длинным мечтательным женским волосом цвета морской волны. Фетюки всматривались, а гопники выворачивались наизнанку: раскочегаривали самовар хромовым фельдмаршальским сапогом, ходили колесом и вприсядку, заголялись для показа выдающихся наколок и читали взахлёб Лермонтóва, взахлёб на спор и по заказу бесплатных зрителей: они строчку из цитатника — а гопники продолжают её на память и без запиночки до конца строфы или даже стишка. «Да заходите же, сволочи, — кричат до срыва горла гопники на своём, чухонском и путунхуа. — Кипяток ошпаривающий, чай морковный, рафинад кубический, стакан гранёный, подстаканник из скорого «Воркута — Воркута», ложечка из Зимнего дворца, баранки круглые, а цена красная: золотой зуб. Проверьте, есть ли у вас золотые зубы, и — милости просим развлекаться».
После Лермонтóва целыми страницами жители и гости наконец-то повадились захаживать к чаю, не жалея блескучих зубов. Жисть стала налаживаться; голод начал отступать; нáшесть и безотчётное любопытство снова стали дороже драгметаллов и отнятых телефончиков.
.
Повалили, повалили добрые, открытые люди.
И вместе с ними настолько самарянские, которым вообще ничего не жалко: стоит один такой в подворотне весь заточками не до смерти исколотый и улыбается мартышкой до годика, готовой к съедению без наркоза и по частям, и кем — гостеприимными бонобо-сродниками, предлагающими прежде испить чаю. Золото не в зубе, но в слитке — при нём: «Возьмите же, а чая не надо»; впрочем, пьёт, нахваливая: «Что-то я замёрз, согреться бы. Бараночки — хороши. Рафинад отменно кубичен». Впрочем, всё-таки не за так, не за золото в слитке и тычки́ заточками на радость гопникам:
«Давайте так, мальчики, — говорит: — Я окачу себя бензином на людной улице, вспыхну, а вы не дадите ментам и добрым людям меня потушить, хорошо?»
«Плохо, — возмущаются гопники. — Мы гопники, а не соучастники всякой герники».
«Помилуйте, — убеждает их странный человечек, — я же всё сам: сам обольюсь, сам запалю, сам сгорю и сам оставлю после себя исчерпывающую объяснительную, в которой вас как раз восхвалю».
«Не пойдёт, — отнекиваются гопники, — и цимес смутен, и гешефт не назван, и из гоп-гильдии попрут, ибо сказано в нашей скрижали: “Восхваливший тебя лукавит, потому как недостоин ты аллилуйщины, ибо гопник ты, а не розовый пупс, ещё не успевший покрыться угрями и натворить дел. Восхваливший тебя врёт как сивый мерин, а значит — хуже тебя, а значит — плюй на него, повалив его ногами наземь”, а также: “Поверивший в свою хорошесть предаёт гопничество, за что изгоняется из гильдии *саными тряпками, имея впредь неясные жизненные перспективы лоха-и-фраера”. Нет, дядя, увольте. И, кстати, имя-то ваше, дядя, каково?»
«Не суть, мальчики, — отвечает чудаческий человечек. — Имя моё узнаётся по делам моим, но вслух произносится только избранным, приёмным сыночком… Про, гм, цимес сейчас поведаю, а, гм, гешефт таков: сколько золота вам надо за названную услугу? самосвал? Вечером же пригоню и свалю в подворотне. Идёт, пацаны? Готовьте авоськи и пазухи».
«Не. Ни за что не променяю нáшесть на презренное, — говорит Васька Кривой и режет человечка отточенным обрезком штыря, кажется, насмерть. — Простите, дядя. Это я так, от соблазна подальше».
«Кажется» — хорошее нашеслово: Васька Прямой, другой гопник, сказав: «Идёт, дядя», выхаживает человечка с заскоком до его отмашки: «Всё, Васенька, хватит; уж теперь-то я подниму канистру и приму бензиновый душ», а заодно узнаёт цимес: «И станешь ты полуплотью от плоти моей, и называться будешь приёмным сыном, ибо бессеребряно выполнишь мою вздорную, не до конца понятную тебе бензиновую просьбу… По рукам, Васенька?»
«Уже сказал, дядя. Хоть и сдуру: ляпнул, а не воротишь. Ментов с доброхотами отгоню, пока пылаете».
«Вот и славно. Все железки мира, выкрашенные под золото, — теперь твои. Растратить их невозможно, а тратить дóлжно, и ты будешь дарить их щедрой рукой для искоренения гопников. Не забыл ещё Ваську Кривого, дружка своего? Как только сгорю — марш в подворотню с Кривым и Косым, его новым напарником, договариваться».
«А если пырнут?»
«А пырнут — так что же? Стерпишь».
«А это больно?»
«По-разному».
«А если насмерть?»
«И насмерть бывало».
«И что тогда?»
«Другого приёмыша найду».
«А золото, батя?»
«Зачем тебе тупое крашеное железо, если есть нож?» 
